Автопилот
Шрифт:
“Нарекаешься Официантом!”, произнес Иммиграционный священник и вынул младенца из купели, расписанной яркими визами прогрессивных стран.
И крикнул: “Следующий!”.
Это слово – “следующий” – Официант знал на десяти языках.
Хотите, он произнесет?
Аделаида помотала головой.
Самолет никак не взлетал. Ездил по летному полю, подбирая опоздавших. Опоздавшие карабкались по крыльям, лезли через запасной выход в салон, заполняли воздух между рядами. Некоторые громко спрашивали, куда летит самолет. Узнав, двое или трое
“Я боюсь летать”, говорил мальчик Халамед, вцепившись в рукав Стенгазеты. “Я лучше постригу сто человек, только на земле”.
Наконец, все опоздавшие подобраны. Даже собака, охранявшая забор. Даже две случайные кошки. Кошки смотрели в иллюминаторы и бесшумно раскрывали рты. За вибрирующим стеклом шел Долгий Дождь; был виден еще один самолет, из которого вышли пассажиры и подталкивают его сзади, чтобы взлетел.
Самолет зашумел, затрясся и поскакал по буграм взлетной полосы. Пассажиры прыгали в креслах; стоявшие между рядами качались и падали; мальчик Халамед клялся постричь десять тысяч человек.
Самолет уже проскакал всю взлетную полосу, тужась и никак не взлетая. “Забор, забор”, закричали пассажиры. Едва не задев забор, самолет взревел и.
Земля отшатнулась; мокрым дымом понеслись облака.
Аделаида заметила, что длинные волосатые руки ее обнимают. Или просто держаться за нее.
Расстегнув под плащом рубашку, она быстро положила ладонь Официанта себе на грудь. Стало тепло и надежно.
Теперь она могла слушать его рассказ без помощи слов. Как бы громко ни выли двигатели. Как бы ни плакал мальчик Халамед. Как бы ни стучали над головой колеса невидимого поезда, которые догнали ее даже здесь.
Некст. Нэхсте. Цуги. Проссимо. Официант засовывал в стеклянные окошки какие-то документы. Изнутри на него смотрели стеклянные лица. Он обязан улыбаться, чтобы произвести впечатление. И он улыбался и производил. Снимите обувь. Снимает.
Пальцы незнакомых людей лезли ему в карман, за воротник и в носки.
“Это не наркотики”, говорил он на десяти языках планеты.
Так проходили годы. Документы терялись, и он просыпался в новой очереди с незаполненной анкетой в зубах. Наступила юность; вместе с угрями вылезли первые философские вопросы. Кто я? Куда я движусь? Что я там буду делать? В чем цель жизни?
“Ты – Официант”, сказали ему философы, стоявшие в очереди. “Движешься от темноты и мрака к свету и социальному пособию”.
Впереди шла дележка пакетной лапши. Потом еще проверка, с собаками. Снова чьи-то пальцы внимательно ощупывали все подозрительное ниже живота. А он стоял с закрытыми глазами и думал, что, может, это и есть любовь.
Он выворачивал карманы, вытаскивал язык, грелся в рентгеновских лучах.
Два раза его по ошибке арестовывали. Два раза возили на телешоу, где он рассказывал чужим голосом о детстве среди взрывов и минаретов. Два раза он пытался бежать и его экстрадировали обратно в очередь, к желтым лампам и пакетной лапше быстрого приготовления.
“Хотелось бы поработать официантом...”.
Тонкие пальцы остановились на груди Аделаиды. Она сидела, запрокинув лицо.
“У мужчин моей страны большие потенции, мы можем освободить ваших мужчин от тяжелой работы”.
За иллюминатором прыгало небо.
“У тебя была женщина”, спросила Аделаида, отстраняя официантскую руку.
“Два раза мы отошли в сторонку”, улыбнулся Официант и вытянул затекшие ноги.
Народ выполз в сад, но полил дождь. Часовой на башне раскрыл зонт маскировочной расцветки. Публика растеклась по комнатам.
Мальчик Халамед вошел в свою комнату, засыпанную оставшимися от Аделаиды волосами. Лег на койку. Закрыв глаза, стал представлять, как стрижет Секретаря.
По лицу Халамеда кляксой расплывалась улыбка.
Соскочив с койки, подошел к столу. Достал альбом для фотографий. К страницам были прикреплены разноцветные волосы. Под каждой прядью были имена. “Летчик”. “Стенгазета”. “Аделаида”.
Халамед вытащил из кармана скомканную газетную бумагу.
Внутри газеты была еще одна прядь.
Полюбовавшись, Халамед пристроил ее в альбом. Подписал, проговаривая вслух: “О”. “Фи”. “Цы”.
Прядь была темной, на каждом волосе было что-то выгравировано по-арабски.
Мальчик Халамед испачкал палец ручкой и закрыл альбом.
Состриженные лучи Аделаиды двигались на сквозняке.
Сама Аделаида сидела через две комнаты и размешивала сахар. Она держала чашку возле самого лица; капельки горячего пара оседали на подбородке.
Самолет летел. Бегала Стюардесса. Зажигалась лампочка “Вызов бортпроводника”. Стюардесса останавливалась, и быстро и умело била кого-то по лицу стопкой гигиенических пакетов. От ударов пакеты хрустели и мешали спать тем, кто сидел рядом.
“Говорит капитан корабля”, говорил Летчик. “Мой рост – один метр восемьдесят сантиметров, вес – семьдесят два килограмм, температура тела – тридцать шесть и девять по Цельсию, пульс ровный, кислотность слегка повышена. Я только что позавтракал, процесс пищеваренья протекает нормально”.
Аделаида разгадывала придуманный ею самой кроссворд. Официанта рядом не было. Новый мужчина склонился над ней.
“Давайте знакомиться. Меня зовут Стенгазета”.
Аделаида разглядывала квадратики кроссворда. Кроссворд не отгадывался.
“Давайте знакомиться”, еще раз предложил мужчина.
“Что вы хотите у меня украсть”, устало спросила Аделаида.
От дождя погас свет. Пришлось проводить вечер на ощупь.
Летчик стоял в комнате Стенгазеты и медленно поднимал гири.
“Я делаю гимнастику у тебя в комнате, потому что она на полметра шире”, говорил Летчик, выпуская из ноздрей воздух.
“Главное”, говорил он, “выбор цели. Им не удастся сломить. Нам нужна победа”.
“Для чего”, Стенгазета смотрел в темноту, где, вдыхая и выдыхая, двигались гири.