Автопилот
Шрифт:
На нем была вязаная шапка. Медленно побежал в главный корпус.
“Вы любите сирот”, – спросил Секретарь, пытаясь оторвать ветку сирени.
Если разобраться, Секретарь ее даже младше.
Идиот, ну что он делает с этой сиренью.
Вернулся Халамед. Забыл ножницы и расчески. Причесывал и стриг траву. Люди не доверяли ему свои волосы.
Аделаида подошла к Халамеду. Он сидел за кустом и причесывал траву.
“Как обросла”, – говорил Халамед. Аделаида села на корточки и стала смотреть, как расческа скользит
Его зовут Секретарь.
Он богат; на воле у него есть яхта. На яхте лежит девушка.
Он крадет меньше всех. Только один раз, по подсказке, украл вилку. Покраснел, вспотел. Все подбадривали. Не выдержал, вернул на место. Нет силы воли.
Его зовут Стенгазета.
Смотрит на мир сквозь пыльные очки. Надо протереть; поиски платка приводят под кровать. Под кроватью находит книгу. Сидит на полу, читает. Очки так и не протерты. В окне движется его любовь. Там сад; мальчик Халамед водит расческой по траве, вычесывая мурашей. В тени, с обломком сирени в руках, улыбается Секретарь.
Секретарь украл землю. На кладбище. Юридически говоря, купил. Купил незаконно – законно у нас вообще ничего нельзя купить. Законно можно только украсть. Есть закон, что и как можно украсть, и что тебе за это будет, если попадешься. Попадаемся редко. Потому что с детства знаем. Потому что родители учат, где и что можно. “Зачем вам понадобилась земля на кладбище”, – спросили Секретаря на суде. Когда-то он объездил весь мир. Теперь у него только этот сад. Тяжелые ветви. Трава, в которой ползает мальчик Халамед. Аделаиды уже не видно. Она внутри. Она идет по горбатым половицам коридора. Она открывает дверь и летит к Стенгазете, распахнув руки.
Мальчик Халамед поднялся и вытер об себя зеленые ладони. Трава радовала глаз. Если бы не зависть взрослых, он продолжал бы жить в парикмахерской. Но взрослые завидуют детям. Он выпил целую раковину этой зависти.
Он родился и устал. Он лежал, маленький, голый, уставший, в парикмахерской. Вокруг лезли головой в раковину. Днем его прятали. Покупали синее пастеризованное молоко. Иногда шутили насчет того, кто его усыновит.
А он ползал по волосатому линолеуму. Он рос в подсобке, маленькой квадратной комнате без окон. В ней стояли три лысые искусственные головы. Одна мужская, одна женская, одна – популярного актера с фамилией Трюфель. “Для чего они”, – спрашивал Халамед у парикмахеров. “Если клиенту отрежет голову, заменим вот этой”.
Он верил.
Он верил всему. Он рос в подсобке.
Однажды голову вынесли. Одну из трех. Халамед выбежал в зал, чтобы увидеть, как на дырку в плечах сажают новую немного пыльную голову.
И не увидел.
Просто ее украли и продали через окно. В окне мелькнули руки покупателя. Может, это был актер Трюфель.
Несправедливость мира, в котором можно продать голову через окно, поразила Халамеда.
Ее зовут Стюардессой.
Вот и все, что о ней
Они медленно передвигались по взлетному полю.
Вынырнул кусок улицы, с хлебным магазином и бегающими детьми. Город никак не мог закончиться. Пытался и не мог. Проехал трамвай, рассыпая дрова звука.
“Далеко еще до самолета”, спросила Аделаида, держа на руках чужого ребенка. Она украла его где-то в центре, вместе с авиабилетом. Теперь жалела об этом. Ребенок обнимал ее.
Последние остатки города исчезли за бетонным забором. К забору была привязана собака. Она сторожила аэродром.
Собака подошла к Аделаиде и дала ей лапу.
“Возьмите”, сказали стюардессы. “Не то она обидится и укусит”.
Аделаида поставила ребенка на землю и взяла собачью лапу. Ладонь наполнилась когтями и пылью. Аделаида отпустила лапу и вытерла ладонь об чужого ребенка.
Ребенок остался играть с собакой. Так будет лучше. Для всех. Она не обязана отвечать за случайно украденных детей. Надо думать о будущем.
Она обернулась. Ребенок и собака смотрели ей вслед.
В голове вертелось слово “Дельфинарий”. Дойти до самолета, упасть в жесткое кресло, медленно выпить воды. Закрыть глаза, пошевелить закрылками, неловко побежать по взлетной полосе.
У тебя еще будут дети, Аделаида. Нужно только надеть короткую юбку, чтобы чужие взгляды не спотыкались о материю. Нужно только класть на ночь огуречные очистки на лицо. Вначале холодные и мокрые, потом теплые. Кожа молодеет, становится чужой. И никакой железной дороги. Стакан молока на ночь, мускулистый мужской поцелуй. Дельфинарий.
Брызнул дождь. Пассажиры стали воровать друг у друга зонты.
Аделаида бросилась к тому месту, где оставила ребенка. Но там уже никого не было. Дождь хлестал по будке. Аделаида раскрыла чужой зонт.
Значит, ребенка уже нашли и увезли.
Аделаида повертела осью зонта. Пассажиры подходили к самолетам, ощупывая их, выбирая. Аделаида схватила валявшийся рядом чемодан и побежала к толпе.
Мальчик Халамед стриг Аделаиду. Она, наконец, позволила ему.
“Я вас понимаю”, говорил Халамед, и стриг. Летели волосы.
Сначала он отстриг два последних года, полных мокрого белья и взгляда в окно, где снег и что-то горит.
Потом еще один год, когда поезда стучали особенно сильно.
Потом еще три года, когда голова наполнилась пением седых волос, которое пришлось глушить хной.
Еще семь месяцев, залитых солнцем супружеской неверности. Темным, задушенным занавесками, солнцем. Прокуренные диваны съемных квартир, зависшие над лицом глубокие мужские ноздри, любовник с фамилией Пыгин.
Потом еще два года слетели на пол.
Аделаида чувствовала, что молодеет. Ее тошнило.
“Я стригу звуки поезда, которые проникли внутрь каждого волоса”, говорил Халамед, гремя ножницами.