Автопортрет художника (сборник)
Шрифт:
– Получилось? – донесся голос отца.
Донесся, потому что во время этого пропадают и звуки. Ладно. Если бы я мог, я бы кивнул. Но я не мог. Тело было расслабленным, но собранным. Это удивительно, но это действительно так. Когда я стал постарше и отдал обычную дань перестроечного пацана увлечению карате, мне все про это объяснил тренер. Ну или сэнсэй, как они сами себя называли, придурки чертовы. Он сказал мне, что в наивысший момент расслабления и приходит невероятная концентрация. Еще он много чего сказал, я, честно говоря, не запомнил. Было что-то про «дао», «ши», «чи» и тому подобную чушь.
Наконец я словно нехотя – но палец шел ровно, – спустил курок.
– Звяк, – сказала мишень.
– Бам, – сказал, довольный, я, потому что уже видел, что попал, и как.
Мы отложили ружье, встали и пошли к коробке.
Отверстие было ровно посередине. Папаша подбросил ее в руке. Странное чувство, сказал я ему. Какое, спросил он. Мне словно хотелось уснуть, после того, как я спустил курок, и волнения не было. Это потому, что ты знал, что попал, сказал он. Вернее, уже знал, что попадешь. Точно, сказал я.
После того, как пропало все, кроме мишени, я уже знал, что все равно попаду. Так что дальнейшее могло быть, а могло и не быть. Это как знать, что ты все равно побьешь соперника, и уже не волноваться. Здорово. Мне понравилось.
Вот видишь, сынок, сказал он мне.
Главное – это прицелиться.
Сапоги у него были огромными.
Как-то я даже ночью специально встал, прокрался по коридору той коммуналки, где селили офицеров, еще не получивших жилья, к месту, где стояли сапоги – сапоги были у всех, но у моего отца были самые большие, потому что он был самым крепким, широким и сильным, – чтобы их померить. Лет, кажется, в семь. Я попробовал надеть их. Ничего не получалось. Я пыхтел, сопел, но сапог доставал мне до бедра и мешал ходить. Разве что сунуть в один сапог две ноги? Но тогда все это теряло смысл. Ладно. Я с сожалением отложил эти начищенные до блеска – он их драил сам, даже нас не просил – великолепные сапоги и побрел в комнатку, где мы спали с братом, а за ширмой – родители. Но, конечно, спросонья ошибся. И долго с недоумением глядел на какой-то голый зад, раскачивавшийся прямо передо мной. Потом над задом наклонилась голова. Это была наша соседка, молодая жена какого-то лейтенанта. Она, как я понимаю теперь, спала голой, встала попить водички ночью, тут в комнату и завалился я.
– Мальчик, ты что, подглядываешь за тетеньками?! – взвизгнула она.
Я испуганно молчал. Меня испугала даже не перспектива скандала. Меня подавила ее задница. Огромная голая женская задница, которую я видел так близко впервые в жизни. Если бы я хоть что-то понимал в этой жизни, то открыл бы тогда шампанское. Но вина не было. Был зад и визгливая голова над ним.
– А-а-а-а! – истошно заорал зад.
Я шмыгнул из комнаты, бросился в нашу и скрутился под одеялом рядом с братом. Тот, счастливец, даже не проснулся. Но замять дело не получалось. Задница поорала, включила свет, проснулась вся коммуналка, в том числе и родители. И я был с позором поставлен на табуретку на всеобщее обозрение.
– Ты просыпаешься по ночам, чтобы подглядывать за тетями, – горько сказала мать.
– Нет, – сказал я.
– Смотри мне в глаза, – сказала она.
– Смотрю, – сказал я и стал делать так, чтобы зрачки задрожали, тогда ты ничего не видишь, хотя вроде смотришь в упор.
– Ты подглядываешь за голыми тетями, – сказала она.
– Да нет же, – сказал я.
И получил пощечину.
– Какой позор, – сказала она.
– Я не думаю, что у мальчишки в мыслях такое было, – сказал отец.
– Может, во сне заплутал, а тут эта голая… бегает, – сказал он.
– Кстати, чего это она голая бегает? – спросил он.
Мать посмотрела на него неодобрительно. Отец снял меня с табуретки и велел ложиться спать. Брат так и не проснулся.
В следующем месяце мы переехали в какую-то дыру, которая была в сто раз дыристее той дыры, в которой мы жили раньше. Из дыры в дыру. Так было принято. Дыры назывались гарнизонами. Этот располагался где-то между южной и северной широтой, о которых я и понятия не имел, знаю только, что до Китая было рукой подать, зимой столбик термометра опускался до минус сорока, а летом поднимался до плюс сорока. Там текла какая-то река, которая называлась… – о-о! я наконец-то забыл ее! слава тебе, Господи, – а местные жители были помесью аборигенов и ссыльных каторжан. Их называли гураны.
Они пили водку, совокуплялись и убивали друг друга за щепотку соли.
Как же называлась эта дыра? А, вспомнил. Забайкалье! Да и название реки я вспомнил. Шилка. Это название – как и список всех этих дыр несчастных – будет преследовать меня на смертном одре.
Конечно, нас не ждали.
Конечно, для нас не было жилья, хотя правительство посылало нас в эту дыру еще с полгода назад. Неужели за полгода – коль скоро вы решили послать куда-то офицера с его семьей – нельзя было приготовить хотя бы угол несчастный? Но нас не ждали. НИКОГДА.
Первые четыре дня мы жили в местном клубе офицеров, прямо в холле. Нам с братом дали по креслу – нет, не раскладному, обычные кресла, если свернуться, можно спать, только ноги затекают и болят, – а родители спали по очереди на половинке дивана, которая в клубе этом была вроде как диван. При этом отец ходил на службу.
– Неужели ты не можешь ничего сделать? – спросила на пятый день мать.
– Что я могу сделать? – спросил он, надевая свои огромные сапоги.
– Помогите-ка с ремешками, – попросил он нас, подмигнув.
Мы с братом занялись любимым делом: поправлять и протягивать ремешки всей этой кожаной сбруи, которая его обвивала, как жалкие сраные лианы – могучее дерево. Папаша был огромен. У него и сейчас рука как три моих, а я ведь уже лет пять как прописался в зале. А тогда… Тогда он был просто человек-гора. Мы поправили ремешки человеку-горе, и тот потрепал нас по головам. Мы были счастливы.
– Что, трудновато? – спросил он нас.
– Нет, нет! – сказали мы, глядя на него с обожанием, до слез обожанием, лишь бы не выглядеть нытиками в глазах этого человека.
Неудобства… Да мы бы под поезд оба кинулись, если бы он подмигнул и попросил. Мы бы в пропасть прыгнули, чтобы ему понравиться.
– Ничего, – сказал он, – обустроимся, постреляем…
На следующий день он взял хорошее немецкое ружье – охотничье, еще дедом купленное – и пошел к штабу. Встал возле него и стал стрелять в ворон, или кто у них там, в Забайкалье этом, за крыс играет в воздухе.