Автопортрет художника (сборник)
Шрифт:
Он показал рукой вверх.
– Нет. Одна из них – там, – я ткнул рукой в ванную.
Брат прошел туда.
– Серебро от влаги чернеет. Твоя Мадонна станет черной.
– Это будет политкорректная Дева Мария Пречистая, – возразил я. – Думаю, она не станет возражать.
Мадонна промолчала.
ххх
– А вы кто?
– Мохнатый Иисус… Ха…
Девица отвернулась. Это хорошо. В любом случае танца бы у нас не вышло: я еле стоял на ногах. Но еще держался. В туалете прокуренной забегаловки, которую мы же рекламировали как «клуб-андерграунд»,
– Будешь?
Я бы обязательно попробовал, но у меня двоилось в глазах. Откуда-то из ванной меня охраняла Мадонна. До моего сознания это дошло уже у стойки. Я поцеловал себе руку.
– Эй, послушай, что это ты делаешь? – уставился официант.
– А что?
– Ну, руку целуешь?
– А я люблю ее. Мы с ней ебемся.
– Что?!
– Позавчера я сделал ей предложение. Она обещала подумать.
Меня выставили, даже не предъявив счета.
ххх
Очнулся я в полночь зале ожидания железнодорожного вокзала. Где-то под потолком шумели голуби. Какой-то мудак бубнил:
– Все женщины мира хотят от меня ребенка. Все дети мира хотят крутить со мной юлу. Мир тесен. Слишком тесен. Для меня, для меня, конечно, не для вас.
Группка бомжей на соседних креслах смотрела на меня с интересом. Оказывается, это я говорил. Иисус… О, мой мохнатый Иисус… Я встал и подошел к тетке, корпевшей над кроссвордом у столика с маринованными орехами, жаренными огурцами, кончиной в шоколаде и еще каким-то дерьмом.
– Есть деньги? – спросил я ее.
Тетка открыла рот, но увидела банкноту. Я просто хотел поменять деньги. Через полчаса я уходил от вокзала наверх. Где-то позади меня окликал патруль. Но я был уже далеко, к тому же, фонари не горели. Они не рискнули.
ххх
– Где это тебя так, парнишка?
Киоскер смотрел участливо. Я сказал ему, что ненавижу это слово – «парнишка», но он ни хрена не понял. Еще бы: я потерял голос. Полчаса назад я очнулся идущим по улице Искры под холодным дождем. В грязи и блевотине. Интересно, омыл бы сейчас кто-нибудь мои ноги? Полчаса ушло на то, чтобы заставить себя развернуться, и, спотыкаясь и падая, дойти до дома. От полиции меня спас дождь. Они просто не вышли на улицу в эту погоду.
ххх
– Ты под каким забором валялся?
Не дождавшись ответа, брат ушел в комнату. Я сполз по стене с банкой шпротов в руках. На джинсах можно было распахать целину. В ушах моих билось море. В глазах моросил холодный дождь. В другой комнате шуршал бумагой Иисус: он укладывался спать, он отходил ко сну. Я знал, что я гений, но не мог объяснить себе этого. В том году меня так и не напечатали. Но я сказал: так, чтобы все слышали:
– Зато меня напечатали в «Континенте».
НЕ ПО ЛИЦУ
От первого удара она сложилась, как книжечка для детей.
Знаете, есть такие. Они вроде как не просто книжки, а объемные. Открываешь, а оттуда выпадает, – нет, не презерватив или сухой лист, или любовная записочка десятилетней давности, – какой-нибудь домик, или сказочный герой, а может даже сказочный ансамбль какой. Не выпадает даже, а вырастает. Объемные книги, так, кажется, это называется. Они легко раскладываются. Но и складываются так же легко. У меня в детстве была такая. Раскроешь, а посреди разворота возникает сказочный городок, с замками, башнями, и белкой, которая грызла то ли алмазы, то ли орехи. Я всегда на нее дивился. Не на белку, на книжку. Казалось бы – перед тобой целое монументальное строение, пусть и из бумаги. Как его убрать, не помяв? Но они так хитро скроены, что, стоит тебе просто напросто захлопнуть страницу, как все исчезает. Пропадает, как морок.
Оксана, конечно, не пропала как морок, врать не буду. Но сложиться – сложилась. Значит, подумал я про себя, хорошо попал. Так всегда бывает, если ударить в солнечное сплетение чуть сверху. А разница в росте мне это позволяла. Удар был отменный. Но ей, конечно, было вовсе не до того, чтобы оценить всю красоту моего совершенного удара. Оксана начала визжать, как свинья.
– Не по лицу, не по лицу, не по лицу, – верещала она.
– Только не по лицу, не по лицу, только не, – завывала она.
– ТОЛЬКО НЕ ПО ЛИЦУ, – орала она на весь дом.
А я в это время, уважив просьбу дамы, бил ее кулаком по спине, намотав на левую руку ее длинные волосы. Начинающие, – кстати, отмечу, – сильно редеть. Она иногда сетовала на то, что выпадают они потому, что Кое-Кто частенько наматывает их себе на руку – трахаясь ли, избивая ли, – на что я советовал ей заткнуться, пока не получила по морде.
Ну, она и затыкалась. Потому что знала, я с этими вещами не шучу. Но что-то зловредное в ней – психологи называют такую штуку «демон», что ли, – вечно подталкивало эту суку гавкнуть мне под руку. Наливаю ли я из чайника в чашку и промахиваюсь слегка, оступаюсь ли, забываю ли закрыть (или открыть? эти гребанные требования постоянно менялись) крышку унитаза, – эта женщина промолчать не может. И, хотя знает, чем все для нее закончится, бросает в мою сторону какое-нибудь глубокомысленное замечание. На что я, так как прекрасно вижу, к чему эта сука ведет, предлагаю ей перейти сразу прямо к делу.
– По морде или в живот? – спрашиваю я, наматывая ее волосы на левую руку, и подбадривая пинком.
– Только не по лицу, – воет она, потому что прекрасно знает, НАСКОЛЬКО это может быть сильным и страшным.
– Сама выбрала, – говорю я.
И, выпрямив ее еще одним пинком, бью ей аккурат в центр туловища, пока она не успела трусливо полуотвернуться, прикрыв корпус руками. После чего она, хватая воздух ртом, складывается как книжка из моего детства – такая же яркая, бестолковая и блестящая, – думаю с горечью я. И оседает прямо на пол. С минуту пытается вздохнуть, а после удара в сплетение это ой как непросто, и, когда понимает, что не может, в панике начинает выть. Оксана, Оксана, укоризненно качаю я головой. И засучиваю рукава.