Автопортрет. Стихотворения. 1958–2011

Бойков Владимир

Слух напрягается

в непроглядности

вьюг и ночей.

Взять скворечницу бы что лисмастерить? Сквозь вьюжный чадкто пойдет по доброй волев гости!? Ходики стучат,да порой кукушка дверцуоткрывает – огласитьполучасье: все хоть сердцувеселее колесить! Пой же, время! Пусть надтреснутбой, одышливы мехи! Может быть, еще воскреснут,отогреются стихи! В самый час на плитке жаркойчайник ожил и запел,в самый раз весь круг заваркойобнести бы, да успелспохватиться: разве

ж гостиприпозднятся по такойнепогоде!.. Есть хоть гвозди,слава Богу, в мастерской.

Вон в роще заиндевелой

ветка оголенная

закачалась.

День-деньской перед глазамихладнокаменный январь. На сугробе гребнем замервьюг стремительный словарь. Я бы зиму-зимски пропил —отлегло бы и с концом! Но в окне девичий профильвспыхнул белым изразцом. От какого наважденьявоплотилось на стеклоотпечатком сновиденьямимолетное тепло? Невозможный этот случайне уложится в мозгу —пальцы разве лишь колючейизморозью обожгу. Вот что в воздухе витало,чем дышал я, что, хотяслов, казалось, не хватало,проявилось вдруг шутя!

Белыми мотыльками

вокруг фонаря

снеговерть обозначена.

Все хранит, что я утратил,горькой памяти подвал. До утра со мной приятель,гость заезжий, тосковал. О разлучных белых зимахгоревали вполпьяна,словно вьюга нам любимыхнавевала имена. Не отбеливали совесть,не тревожили грехи. Помня все, забылись, то естьвпали в белые стихи,не боясь тяжелым вздохомэту легкость перебить. Скоморох со скоморохомможет сам собою быть. Ближе к трезвости по кругушли остатки папирос… Проводил. И впал во вьюгу —в белый рой застывших слез.

Из ложбинки в ложбинку

снег пересыпается —

места себе не находит.

Тем лишь красит мой акропольстужи мраморная мгла,что не сходит белый профильв нише светлой со стекла. Пусть сосет тепло живоеэтот стылый зимний свет,пусть подобного покояничего печальней нет,но метелица немаяхоть поземкой да жива! Вот и я припоминаюпобеспечнее словаи спешу веселья радичашку чая нацедить —ну, прилично ли в тетрадиобщей вздохи разводить! Чем не скатерть-самобранкачистый лист, в конце концов! Чем еще не жизнь – времянкасочинителя дворцов!

Вновь взметается

снежный смерч,

бесприютно свет обежавший.

Все лицо зацеловала —мокрых век не разлепить. Метят ласковые жалавсе слезами затопить. Шалью белой облипает,нежным зверем льнет к жилью,и в дверях не отступает,тянет песенку свою. Утихает на порожке,растворяется в тепле,лишь серебряные крошкиоседают на стекле. Это все, что на бумагеостается от меня,да и то боится влаги,а точней сказать – огня… Морок вьюги изнебеснойзавился в семи ветрах:чуть вздохни – и слезкой преснойобернется на губах.

Мысли, как снежные вихри:

прилетают и распадаются в прах,

возникают и уносятся прочь.

Я ушел. В себя. Далеко. Знаю, как тебе со мнойрядом кутать одинокоплечи в шарфик шерстяной. Но не горько, а скореетерпеливо и светло,чашкой с чаем руки грея,в мутное глядишь стекло. Там, за ним, с исходом ночи,словно разом вслух сказать,звезды наших одиночествначинают исчезать. Воет снегоочиститель,в чашке чай давно остыл. Как легко в мою обителья тебя переместил! Если впрямь придешь ко мне ты —не столкнись сама с собой,не сожги моей планеты,грезы этой голубой.

Вплавлена синева

в разводы инея:

эмаль по серебру.

Чувствуется, вот нагрянетмарта первое число,запуржит, и забуранит,и залепит все стекло. Как часам в железном бегеизносится суждено,так исчезнет в белом снегето, что снегом рождено, —и навеки белый профильза завьюженным окномсгинет в царстве белых кровельс белогривым скакуном. Но качнется чуть подковарядом с дверью на гвозде,как тоска очнется снована грунтованном холсте,и какой бы слов разъятьезвучностью ни пронизать,вся их музыка – проклятье,если некому сказать.

Тянет свежестью —

белья ли, газет ли —

от надтаявшего снега.

Книгочийствую ночами,связью терпкой упоенбудней наших с мелочамивязью писанных времен. Мыслей чаша круговаяпереходит от судебк судьбам, суть передавая:как вода, как черный хлеб,жизнь сладка! Тому порукоймука трудная моя,от которой и с подругойлегкой нет мне забытья. Перышко еще от птицывечности не принесло,и в конце еще страницыне проставлено число,и картонке на мольбертевесь не отдан непокой,чтобы день, другой по смертипраздность править в мастерской.

Вот и событие:

ветер переменился.

Снег осунулся, но тропкуза ночь свежим занесло. В учреждение торопкоя бреду, чтоб в ремесловпрячься и свою природутратить фабрикой ума —любоваться на погодубез отрыва от бумаг. Днем в безликости расчетатрезвый торжествует бог,но для вечера он чертачеловечного сберег. И толчет ледышки в ступерыжий чертушка – мой друг. Может, оттепель наступитв самом деле, если вдругв нетерпении подрамникон холстиной оснастит, —пусть там завтра спозараноктропка мерзлая хрустит…

Что-то лопочет

на тумбе в просевшем сугробе

обрывок афиши.

В ясный день, хотя и не пил,странно пьян я. Узнаюв талом снеге серый пепелпропылавших белых вьюг. С крыш в синичий знобкий воздухспички капель чирк да чирк,сквозняком труху на гнездахворошит весенний цирк. Что ж, приспел апрель пернатыйи куражится скворцом —враль, хвастун невероятныйнад копеечным дворцом. Над проталиной у домаслезный зыблется парок —в неземной мои фантомызимние плывут чертог. Но мурашком новой жизнипроникает под пальто,хохоча на вечной тризнесумасшедший шапито.Новосибирск. 1968–1969