Автопортрет
Шрифт:
16 января 1991 г.
Сегодня в Питере была политическая стачка на более чем трехстах предприятиях (2 часа, кое-где меньше). Программа "Время" ни слова не сказала о Сессии Ленсовета, лишь сказали, что на крупных предприятиях - ЛМЗ и еще где-то, люди спокойно работали. Как это важно для нашей страны - спокойно работать. "Работайте спокойно, товарищи, все в порядке...".
И "Известий" второй день нет в почтовом ящике - там должна быть стенограмма Сессии ВС.
Скотство! Бардак!
21 января 1991г.
Зима теплая. Прошло Крещение Господнее, а морозов нет. Сегодня в ночь навалило снегу, температура нулевая, и сейчас в 2 часа дня падают хлопья. Утром бегал по Смоленскому.
Хочу в ближайшие день-два дописать повесть. Сейчас - 81 страница.
В Прибалтике тревожно.
25 января 1991г.
Вчера закончил повесть. Получилось 84 страницы. Сегодня перечитал и огорчился. Что я сказал? Ничего. Какие чувства вызывает? Кроме собственного огорчения - никаких. Событий мало. Декорации не видны. Пытался фантастическую тезу вогнать в реализм жесточайший, так, чтобы читатель почти поверил, что мужчина по необъяснимым причинам превратился в женщину и поначалу надеется вернуться в свое прежнее бытие, но жизнь мнет его (ее) и тянет на дно. Он в прямом смысле оказывается в женской шкуре...
И не получилось.
Знаю, в чем меня упрекнут: с таким сюжетным посылом можно было ого-го чего насочинять и накрутить. Может быть. Но условность-то мне и претит, как претила она в "Шуте".
А вечером прочитал повесть Ник. Александрова "Лже..." - с близким сюжетом и расстроился еще сильнее: и мне, наверное, следовало упрощать психологию, выдумывать перипетии, порхать по фабуле, закручивать сюжет. Какая-то приземленность чувствуется в моей повести без названия. У Александрова герой случайно обретает способность менять свою внешность и выписывает забавные кренделя - становится то милиционером, то гопником, то Аллой Пугачевой, то Горбачевым... По сути, Коля украл у меня сюжетный посыл - весной я читал ему отрывки повести и делился замыслом. Но украл с пользой - сделал свое.
Может быть, сделать рассказ, как и задумывалось вначале? Завтра позвоню Коле в Москву - поздравлю. Он написал в близкой мне манере. А я - в несвойственной себе, и потому - скверно.
Деньги меняют. Президентский указ. 50-ти и 100-рублевые выводят из обращения. Замораживаются вклады на сберкнижках на неопределенное время. Разговоры везде только о деньгах. Про Прибалтику как-то позабыли - все считают деньги и бегают с обменом. Такой вот ход сделал наш президент.
29 января 1991 года. Нашел бумагу для обложки своего романа "Игра по-крупному". Теперь надо, чтобы издательство оплатило.
Депутаты путают нонсенс и консенсус.
– Но это же консенсус! Такого не может быть!
– Призываю достичь нонсенса!
Анахренизмы - это когда на все предложения вопрошают: "А на хрена?".
"Сам Леонид Ильич Брежнев был членом Союза советских писателей. Разве меня возьмут?"
3 февраля 1991 года.
Мое поколение сожгло свои чувства вином. И в дневниках нашей юности точки, тире, точки: пьянки - короткие просветления - пьянки. Мы не написали десятки рассказов, романов, повестей. И слава Богу! Не пришлось врать.
С нового года хожу на 3-х месячные курсы английского языка. Преподаватель - аспирант из США Кевин Херик. Четыре раза в неделю. Только сейчас, через месяц, я начал что-то понимать и говорить. Он сознательно ведет занятия только на английском. На русский переходит в крайнем случае. Каждый день пишу новые карточки со словами. И почти каждый день учу на ночь или днем.
Сугробы мыльной пены на щеках, горящие глаза. Это я бреюсь после утренней пробежки.
15 февраля 1991 г.
Ник. Александров приезжал из Москвы. Привез бутылку польской зеленоватой водки и проблемы для Ольги: чем кормить гостя? Но зато я дал почитать ему повесть, и мы говорили о ней. Коля затуманился и долго молчал, прежде чем сказать свое мнение. Потом сказал, что я влез в глубочайшие дебри... И не выбрался из них. Но читать интересно...
– Сократи, на хрен, всю психологию!
– посоветовал он, устроившись в шаляпинском кресле с рюмкой зеленой водки и трубкой; настоящий столичный писатель - Накрути сюжет, убери внутренние монологи твоего Чудникова. Легче, старик, легче... Ну, будь здоров, за твою повесть! Я думаю, ты ее скрутишь!
1 марта 1991г.
"Куда пропала Кирочная улица?", - думал я одно время.
В четвертом классе я ходил заниматься гимнастикой в детскую спортивную школу на Кирочной. А потом бросил гимнастику, пошел в секцию бокса в СКА напротив цирка, потом уехал из Смольнинского района, и название улицы пропало со слуха. Никто не называет ее в разговорах - как будто и нет Кирочной. Как сквозь землю провалилась.
Рассказываю кому-нибудь: "Я на Кирочную в спортшколу ходил..." - "А где это?" - "Около Таврического сада. Неужели, не знаешь?" (Сам я отчетливо помнил и дом и двор этой спортивной школы.)
– Нет, не знаю... Кирочная, Кирочная... Что-то знакомое...
А не так давно понял, в чем дело. Кирочной раньше называли улицу Салтыкова-Щедрина старые петербуржцы. Вместе с ними ушло и название Кирочная.
17 марта 1991г.
Получил сигнальный экземпляр своего романа "Игра по-крупному" и не обрадовался почему-то. Возможно, потому, что не было элемента неожиданности - обложку в издательстве видел, чистые листы читал... Да и роман уже не волнует, как пару лет назад, когда он казался мне хорошим. Сейчас бы так не написал - убрал бы многое. И мысль о том, что некоторые узнают себя в героях романа и обидятся, не находит надежных контраргументов.
И сижу около своей повести - не знаю, что с нею делать. Переделать в рассказ? Героя заменить или манеру повествования? Найти другую интонацию? Или просто сжечь?
И тягостные мысли о том, что последнее время я не пишу, а - занятый издательскими делами - лишь пописываю, не дают мне покоя.
Сорок один год уже.
Еду в московском метро, на выезде из тоннеля - надпись на бетонном заборе, огромными буквами: "Нет частной собственности!" Вот, думаю, блин, какие ортодоксы в столице водятся. Еще и на заборах пишут. Вдруг немного дальше, как продолжение лозунга: "Да здравствует нищета!" - тем же шрифтом.
В московских магазинах - пусто. Ужинал у Бабенки. Второй день - у Александрова Коли. Говорили. Коля вернулся из командировки с Курильских островов и Сахалина. Рассказывал, что олени, которым не хватает соли, пьют человеческую мочу и лижут желтый снег у палаток. Выходишь ночью пописать, а олени уже ждут - ловят парящую струю. Страшновато - рога почти упираются тебе в живот.
Коля сказал, что с Курилами ситуация, как с собакой на сене: и сам не гам, и другим не дам. Много японских построек, японская узкоколейка, японские паровозики и вагончики. Попадаешь, как в другой век. В вагончике пьют, курят, играют в карты, чуть ли не трахаются. Мат-перемат. Дерутся, орут, поют. Анархия сплошная. Не нужны нам острова - по всему видно. Но когда смотришь на карту - вот они, нашего цвета, наши рубежи на Востоке жалко.