Аввакум
Шрифт:
Наступила долгая пауза. Крупные капли пота выступили на лбу Алексея Михайловича, поползли, застревая в бровях.
– Ну-ка, ты еще скажи, что Никита Иванович передать велел.
Астафьев повторил известие.
Опять стало тихо.
В покоях были все свои: Борис Иванович и Глеб Иванович Морозовы, Илья Данилович Милославский, Федор Михайлович Ртищев.
– Будто бармами отягчили. – Алексей Михайлович пошевелил плечами, улыбнулся. – Денис-сеунч говорит, а у меня на плечах тяжелеет. Наградите сеунча! Напоите, накормите, спать положите! Устал человек с дороги.
– Великий государь, у меня еще грамоты к тебе, – напомнил сеунч.
Грамоты принял Борис Иванович Морозов. Сеунча увели награждать и ублажать, а царь, соскочив со своего царского места, кинулся целоваться со всеми, кто был в комнате. Шут объявился, Чердынцев, и его трижды чмокнул щедрый государь.
– Господи, неужто свершилось?!
Алексей Михайлович опустился на колени перед иконами и разразился потоками счастливых слез. То была молитва бессловесная, когда не мысль, но чувства улетают к Богу невинные, как птицы.
– В Тверь пошлите сеунчей! К царевичу, к Никону, к царице с царевнами! Князю Григорию Семеновичу Куракину в Москву, пусть в Успенском соборе и во всех московских храмах служат благодарственные молебны. По всем городам пусть служат. К Ордину-Нащокину сеунча. Во вновь взятых городах из пушек палить, молебны служить, отпускать вину виноватым, служащих по совести награждать и привечать.
Поглядел на бояр и комнатных ближних людей своих глазами, из которых все еще капало.
– Помолиться хочу.
Бояре пошли из царских покоев, но Алексей Михайлович догнал Бориса Ивановича и взял его за руку.
– Останься, отец! – Усадил старика рядом с собою. – Неужто Россия и Польша – единое? Те, кто держал в плену моего деда, кто жаждал смерти моему отцу, кто сидел в Кремле, морил голодом патриарха Гермогена, – отныне мои подданные? Как все другие?
Борис Иванович положил голову царя себе на грудь:
– Алеша! Я же всегда говорил тебе: будь душою чист, сердцем великодушен, и царства сами припадут к ногам твоим.
Алексей Михайлович отер платком глаза. Засмеялся:
– Ишь как намочил. Хоть выжимай. Слаще сна нынешний день.
– Воистину слаще, – согласился Морозов. – В мире преображение, тьма трепещет перед светом. Алексей Михайлович озаботился вдруг:
– В колокола-то что же не бьют?
Тотчас и ударили.
– Все по слову твоему свершается, царь мой! – Борис Иванович стал на колени и поцеловал край царских одежд.
Алексей Михайлович снова всполошился, поднял старика, принялся целовать ему руки:
– Ты не отец мне! Ты учитель мой!
Они оказались перед зеркалом и оба посмотрели в правдивое стекло.
– Ни в чем я ныне не меньше Юстиниана или Константина, – сказал Алексей Михайлович. – Моя Византия еще поболе, чем их.
– Истый, истый багрянородец и базилевс! – воскликнул распираемый гордыней Борис Иванович: его ум пророс в государе, расцвел, просиял на все земные страны и народы.
Они снова посмотрели в зеркало и понравились себе: молодая гроза и громада серебряно-белой мудрости.
Договорную запись о приостановлении войны и об избрании Алексея Михайловича на будущем Варшавском сейме королем Польши московские послы ближний боярин Никита Иванович Одоевский, окольничие Иван Иванович Лобанов-Ростовский, Василий Александрович Чоглоков и польские комиссары полоцкий воевода Ян Казимир Красинский, маршалок Великого княжества Литовского Криштоф Завиша и другой Завиша, виленский номинат-бискуп, подписали 24 октября. Посредничали в переговорах австрийские послы Аллегрети и Лорбах. Тут и вывалилось наружу все безобразное коварство иноземных радетелей России. Одоевский требовал от польской стороны уступить в пользу Московского царства княжество Литовское и уплатить военные издержки. Красинский настаивал на возвращении Речи Посполитой всех завоеваний и предъявлял счет убытков, понесенных Польшей за время войны. Аллегрети держал сторону поляков, а когда речь зашла об избрании Алексея Михайловича на польский престол, то объявил с гневом и страстью, что он слышать о том не хочет. У цесаря есть дети и братья одной с поляками веры. Они более приемлемы в польские короли, нежели Московский царь.
На этот пассаж Аллегрети со стороны Красинского последовала отповедь.
– Нам цесарева племени Австрийского дома короли уже наскучили, – объявил Красинский. – Как у нас государствовало потомство Ягайла-короля, то мы благоденствовали, а когда начали у нас быть короли немецкой породы, то мы от их потомства мало что не нищие.
В личной беседе польский комиссар пожаловался Одоевскому:
– Цесарские послы рады не соединению, а розни.
Эта беседа, на которой поляки в открытую ругали коварного иезуита Аллегрети, была принята Одоевским за искреннее дружелюбие. Да ведь и то: полякам и русским предстояла союзная война против шведов.
А пока Россия ликовала.
2 ноября в Спасо-Преображенском монастыре на торжественной службе игумен Богоявленского братского монастыря Игнатий Иевлич разразился блистательною речью во славу нового короля Польши. Но более всего из этой речи царю понравился перечень его новых титулов: «Избранный король Польский, великий князь Литовский, Русский, Прусский, Жмудский, Мазовецкий, Инфляндский…»
Вся полоцкая шляхта была приглашена государем к его царскому столу. Тот стол смотрел воевода Матвей Васильевич Шереметев, осанкою превосходивший всех других сановников московских.
Уже на пути в Смоленск стали поступать вести о празднествах.
Первым, кто поспешил сообщить царю о молебствии за царский дом, был воевода Ордин-Нащокин. Он писал: «На славу твоей государева превысокия руки ратного строю и на страх противным», после молебна в Царевиче-Дмитриеве-граде стреляли изо всех ружей и изо всех пушек.
Патриарх Никон молился за царя, радовался его радостью в Вязьме. Тотчас и сам повеличался. Отправляя грамоту Каллисту, игумену морковскому, которого он назначил наместником полоцким и витебским, Московский патриарх титуловал себя короче, чем царь, но весомее: «Никон, Божиею милостью святейший архиепископ царствующего града Москвы и всея Великия, Малыя и Белыя России и всея Северные страны и Помории и многих государств патриарх».