Аввакум
Шрифт:
Государь не стал смотреть на пожар.
Он ушел к себе в шатер, не забывши сказать Милославскому:
– Илья Данилыч, зарядов пусть не жалеют. На днях подойдут барки – тогда хоть до зимы можно будет палить не переставая.
На то зарево над Ригою с тоскою в сердце смотрел Воин Афанасьевич Ордин-Нащокин. Где-то в этом городе, в этом пламени очаровательная, умная, нежная Стелла фон Торн, чей бедный отец выставлен дикарями, будто чучело. Что люди делают над людьми!
– Господи! Господи! Как же стыдно быть русским! – Воин прошептал это тише нельзя, но все-таки вслух,
Оскорбившись своею же боязнью, сказал громко и зло:
– Христианнейшая страна!
– Что изволите? – выдвинулся из темноты офицер охраны.
– Праздник, говорю, великий! Пусть горят в огне враги-лютеране.
– Да уж сегодня им не позавидуешь, – сказал охранник и показал на реку. – Русская синица Варяжское море зажгла.
Получив известие о побитии полного генерала фон Торна, патриарх Никон, предчувствуя скорую победу, затеял поход навстречу грозному белому царю. Но патриарху было мало встречи, молебнов, речей – все это совершалось уже не раз и стало в обычай. Значение победы и, главное, самой встречи можно было простереть не только по землям и народам, но и в будущее. В свое будущее. Для этого Никон шел в поход с царевичем Алексеем. Великий государь должен оценить сей поход по высокой мере. Победы отца-воина озарят лик царственного младенца. Не беда, что Алексею Алексеевичу два с половиной года.
Но именно потому, что царевич был в самом нежном возрасте, в поход отправлялась и его мать, царица Мария Ильинична, с мамками, с няньками, с боярынями.
Не могла Мария Ильинична оставить и милых царевен своих: Марфе в августе исполнилось четыре года, а крошечке Анне – год и семь месяцев.
Первого сентября, на Семенов день, день Нового года, патриарший и царицын поезда выступили в Тверь, чтобы оттуда шествовать в Вязьму, в Иверский монастырь, а, будет Божия воля и государев указ, то и дальше.
С патриархом ехали: его патриарший боярин Борис Нелединский, два дьяка, четыре подьяка, двенадцать патриарших детей боярских, шесть патриарших приставов, двадцать стрельцов, кроме того пятьдесят человек обиходных чинов: пять поваров и четверо их приспешников, то есть поварят, два истопника, подклюшник, два скатерника, два сытника – ведали харчевыми запасами и носили с собою суды с питьем, семнадцать конюхов, подковщик, каретник, четверо портных, двое из них были поляками, казенный сторож и хор певчих.
Патриаршей казне поход Никона обошелся в 1111 рублей 19 копеек 1 деньгу. Сколько стоил царицын поход, то царь подсчитал: в ее поезде и слуг и стрельцов втрое.
До Твери было шесть станов. В Клину Никон задержался, осмотрел вотчину Иверского монастыря – село Изотово. Здесь его осенило, что приобретенное у Боборыкиных нынешним летом село Воскресенское хоть и очень хорошо, а все же стеснено соседними владениями Василия Петровича Шереметева. А потому не мешкая отправил к боярину одного из ловкачей дьяков с настойчивым предложением продать четыре деревни: Князщину и Полево на реке Песочне и Асаурово и Кочебарово на Истре. В Кочебарове всего-то было
На двух последних станах Никону занедужилось, да так сильно, что в карете ему устроили ложе. Кружилась голова, давило в груди, кололо в лопатку. Врач предлагал остановиться и лежать, но разрушить столь замечательное предприятие у патриарха духу не хватило. Что скажут в Москве? Что скажут в царском стане? Никон предпочел переболеть в Твери, не отпуская в Москву царицу и царевича.
В самую немочь, когда белый свет был сер и когда, испытывая отвращение к еде, Никон поддерживал изнемогшие силы черемуховыми да вишневыми квасами, приснился ему сон.
Будто идет он в гору. Ни камней на той горе, ни утесов – зеленая травка в ноги, лазоревые цветы, но вершины нет как нет. Взмок он от усердного восхождения. С бровей пот капает, с усов, волосы хоть выжимай, но нет вершины! Померещилась мачеха. Не чародейством ли уготовила она сию гору ненавистному пасынку? Подумал о мачехе – туча нашла. Черная, смрадная. Но и смрад-то самый худой, холодный, плесенью пахнет. Будто в погреб упал. И вспомнил: так оно и есть. То погреб, куда мачеха столкнула его. Мачеха своих детей кормила, а для него корки заскорузлой жалела. От голода открыл он крышку погреба поглядеть, нет ли чего съестного, а мачеха подкралась и столкнула, чтоб кости переломал. Но берег его Господь! Для дел своих великих берег.
«Теперь печь, должно быть, пригрезится», – подумал Никон, и языки огня заплясали перед его глазами.
Спать мачеха клала его у порога. В крещенские морозы закостенел он ночью и, чтоб совсем не пропасть, залез в печь. Мачеха сделала вид, что не приметила спящего пасынка, заложила дровами и зажгла огонь. Сгорел бы, если бы не бабушка. Раскидала рогачом горящие поленья да с рогачом и пошла на ведьму. Отец мачеху лупил, а толку на грошик. За каждый свой синяк ставила пасынку два синяка.
Отогнал Никон от себя наваждение детства, и снова открылась ему зеленая гора, а на горе, под синим небом, Иерусалимский Божий храм. Снизу только стены видны, без верха, без крестов.
– Господи! Как же мне подняться на твою гору? – взмолился Никон и открыл глаза.
На красных, на синих стеклышках окна играло солнце.
«Бабье лето», – подумал Никон и вспомнил сон.
Зеленая гора приснилась к вещему, но, вспоминая местность, где стояла та гора, он представил себе Воскресенское, и гору, и луга в пойме Истры, радостно изумрудные, с голубизной на взгорьях.
– Потому что небо близко, – сказал Никон, и его осенило: Иверский монастырь на Валдае, Крестный на Кий-острове и тот, что будет в селе Воскресенском, – это три ипостаси единого. Списки икон с Иверской Божией Матери, принесенные с Афона, есть Промысел Господа. С иконами перенесена на Русскую землю благодать святой Афонской горы. А что есть кипарисовый крест, который он, Никон, заказал для Крестного монастыря? Посредством трехсот частиц мощей, капель крови святых мучеников, земли ото всех святых мест Палестины – переносится на Русскую землю благодать Святой евангельской земли.