Аввакум
Шрифт:
В полдень 6 июля московские стрелецкие полки, в чистых кафтанах, с ружьями, выстроились от двора, где жил царь Теймураз, до Благовещенского кремлевского собора.
За Теймуразом Давыдовичем великий государь прислал свою лучшую золотую карету, с серебряными орлами над крышей, с хрустальными окнами, изнутри красную как жар. Дорогу указывал Артамон Сергеевич Матвеев, в приставах был Иван Андреевич Хилков. По бокам кареты шли конюшенные царские люди в червчатых и в лазоревых кафтанах с протазанами. У Благовещенского собора была грузинскому царю первая встреча. На красном крыльце – вторая. Третья – в проходных сенях перед Золотой палатой. В сенях Грановитой палаты встречали высшие чины Московского царства Василий Петрович Шереметев да Андрей Иванович Хилков, брат тобольского благодетеля Аввакума. Речь царю говорил дьяк Дуров. В дверях Грановитой была последняя, пятая встреча. Теймураза Давыдовича приветствовал ближний боярин Алексей Никитич Трубецкой. И наконец, свершилось: грузинский царь вступил в святая святых Русского царства.
Самодержец в Большом царском наряде со скипетром и державой в руках, в шапке Мономаха, в золотом платье сидел на троне, поражающем простотой, которая, однако, стоила безумных денег. Не шатер, не богдыханское сооружение на звериных лапах, но кресло, в основе которого благородная, изумительно белая слоновая кость. Белое и белый, безукоризненно чистой воды огонь алмазов. Царь Теймураз сразу же поразил Алексея Михайловича. Величавостью поступи, осанки, черной одеждой, сединой, скорбью, не терпящей жалости скорбью в лице и глазах. Поклонился русскому царю Теймураз Давыдович до земли, но с достоинством, сказал по-русски:
– Дозволь, великий государь, целовать руку твою.
Алексей Михайлович сделал знак, с него сняли шапку. Он передал стоявшим у трона Борису Ивановичу и Глебу Ивановичу Морозовым скипетр и державу.
– Ты, Теймураз Давыдович, царь нашей благочестивой христианской веры. Сотворим же о Христе целование во уста.
До слез растрогал величавого старца. Облобызав, взял за руку, возвел на тронное место, усадил на золотой стул по левую от себя руку.
Начался прием бояр и властей грузинских.
После речей, целования царской руки, награждения соболями Алексей Михайлович пригласил Теймураза Давыдовича к столу, а до того указал быть в Золотой палате. Сам же удалился в свои покои, поменять тяжелый Большой наряд на комнатное легкое платье. В это же время тронную Грановитую палату стольники и иные дворцовые слуги привычно преображали в трапезную.
Вернувшись к убранному скатертью и яствами столу, великий государь послал за Теймуразом Давыдовичем боярина Василия Петровича Шереметева и дьяка Семена Ивановича Заборовского.
Путь грузинскому царю во время прохода из Золотой палаты в Грановитую устроял окольничий Богдан Матвеевич Хитрово. Вот тут-то и случилось малое происшествие, имевшее последствия невообразимые и до того громкие, что о них не забыли через триста пятьдесят лет и не забудут, покуда есть русская история, русские люди, православная Христова вера.
Есть от чего задуматься каждому приходящему поколению. И от комариного укуса повергаются в прах великие государства.
Народ в Кремлевском дворце теснился непростой, всякий человек в чинах, в степенях, но Хитрово исполнял свою должность ретиво. Князь Дмитрий Мещерский, патриарший боярин и стряпчий, по своей гордыне и величаясь службой у патриарха, в толпе стоять не хотел, выпер на целую грудь. Окольничий порядка ради легонько стукнул князя палкой: потеснись, мол, не вылазь.
– Чего толкаешься, Богдан Матвеевич! – взвился петухом обиженный. – Я сюда пришел не своей волей, не глазеть – по делу.
– Кто ты есть? – спросил Хитрово, останавливаясь и поворачиваясь к Мещерскому.
– Я патриарший человек!
Богдан Матвеевич тонко улыбнулся теснившимся в толпе – уж вы поймете что к чему, – медленно поднял палку и, говоря внушительно, раздельно:
– Не больно дорожись патриархом! – хлопнул князя по лбу.
И не слабо. Шишка так и вспучилась. В толпе засмеялись, а Богдан Матвеевич поворотился и пошел себе, указывая палкой на выпиравших.
Сияя набитым рогом, хлюпая и хрюкая от обиды, князь Мещерский прибежал к Никону.
– Опозорили, святейший! Твое имя предано поношению!
Никон сидел с келейниками и челядью, приготовляя прием грузинскому царю, чтоб был вдесятеро краше и богаче государева, вдесятеро!
– Идите все! – махнул руками Никон собранию. – Бог с ним, с Теймуразом. Вон какое дело подоспело. Кому честь, а кому бесчестье.
Тотчас своею рукой написал царю, и буквы в его письме все были остры и жглись не хуже крапивы:
«Не медли, великий государь, будь справедлив! Выдай головой обидчика грубияна Хитрово моему стряпчему князю Мещерскому, ибо бит прилюдно».
Алексею Михайловичу положили патриаршее письмецо уж совсем не ко времени: надо было пить заздравную чашу за царя Теймураза.
Поднял чашу с досадой на лице. Это вместо привета, величия. Сидел потом расстроившись – не успел скрыть нежданного огорчения. Подозвал наконец стольника, человека близкого, Афанасия Матюшкина.
– Дай сюда за стол бумагу да чернил. Письмо святейшему отнесешь.
Написал две строки: «Сыщу и по времени сам с тобою видеться буду».
Двери перед Матюшкиным в патриаршем доме заранее распахивались: нетерпеливо ждал Никон царского ответа.
Принял Матюшкина в огромной столовой палате, хлебая убогую окуневую ушицу, прикусывая лук и черствый хлеб.
У царя-де пиры, а мы, его молитвенники, себя не балуем. Отер бороду, показал царскому стольнику место возле себя.
– Похлебай со мной, да только невкусна монашья трапеза. Не царский сладкий кус.
Матюшкин подал письмо, перекрестился, сел за стол и, взяв патриаршую ложку – другой не было, – хлебнул из патриаршей тарели.
– Сподобиться отведать твоей еды, святейший, – Господня награда.
– Ну ладно, – сказал патриарх, откладывая с недовольным лицом царское письмо. – Я бил челом государю, чтоб он велел тотчас дать оборон от Богдана Хитрово, а мне велено погодить с обидой. Хитрово не погодил, зашиб моего князя Мещерского принародно. Пусть бы бил, кого хотел, хотя бы и Бориса Морозова, да моего князя не трогал.