Айн Рэнд. Эгоизм для победителей
Шрифт:
Рэнд ожидала, что роман быстро уйдёт в продажу. Она понимала, что он был не самым лучшим из того, что могло выйти из-под её пера, но это всё равно лучше, чем всё, что она писала раньше. Кроме того, у неё было немного нужных связей. Её голливудский помощник Гувернер Моррис назвал её последнюю работу «советской «Хижиной дяди Тома» и послал рукопись своему другу Г. Л. Менкену, известному литературному критику. Как и Рэнд, Менкен был ярым сторонником философии Ницше. Будучи беззастенчивым сторонником элитизма, он с удовольствием насмехался над глупостью американских «болванчиков». Со временем Менкен становился всё более политически консервативным и смог убедиться в важности послания Рэнд об индивидуализме. Моррису он ответил, что роман «Мы, живые» был «на самом деле блестяще выполненной работой», и они поставили свои имена под рекомендациями на рукописи. Несмотря на это, агент Рэнд сообщал ей, что издательства вновь и вновь отказывались принимать книгу в печать [59] .
59
АР к Джин Уик, 27 октября 1934 и 19 июня 1934, оба из ARP 077-12A. Некоторые из этих писем опубликованы
На Рэнд начало снисходить прозрение, что в Америке тоже были те, кто симпатизировал идеям коммунизма, или «умеренные радикалы». Поначалу она думала: «Их всё равно не так много… Это самая капиталистическая страна на свете, и, судя по всему, левые взгляды, или социализм, здесь проблем не создают» [60] . Но теперь она начала слышать, что, хотя издателям книга и понравилась, политические взгляды в ней они находили предосудительными. Рецензенты и члены редколлегии объясняли агенту Рэнд, что она просто не права насчёт Советской России и неправильно поняла доблестный эксперимент, проводимый там. Некоторые, помимо этого, утверждали, что хоть во время революции условия для жизни в России и могли быть плохими, но теперь там всё по-другому [61] .
60
Биографическое интервью 14, 3 марта 1961.
61
Джин Уик к АР, 29 июня 1934 г., ARP 077-12A.
То, что «Мы, живые» полностью противоречил тому, что было известно большинству образованных американцев о России, было правдой. Когда пришла Великая депрессия и уровень безработицы повысился, учёные нехотя начали сравнивать свою ненадёжную капиталистическую экономику с русским коммунизмом. Карл Маркс предсказывал, что капитализм падёт под гнётом собственных противоречий, и теперь, когда экономический кризис охватил Запад, его прогнозы, казалось, начали сбываться. В отличие от этого, Россия казалась наиболее передовой страной, с лёгкостью совершившей невероятный переход от феодального прошлого к индустриальному будущему [62] .
62
David C. Engerman, Modernization from the Other Shore: American Intellectuals and the Romance of Russian Development (Cambridge, MA: Harvard University Press, 2003).
Высокопоставленные американцы, посетившие Россию, только укрепляли такое представление. Важным гостям из Америки в СССР оказывали высший приём, а они, в свою очередь, доверчиво рассказывали дома своим согражданам о тех фантазиях, которыми их кормили. Спустя более десяти лет после революции коммунизм наконец начал расцветать в полной мере, как писал репортёр New York Times Уолтер Дюранти, поклонник Сталина, яростно опровергавший сообщения о голоде на Украине – катастрофе, произошедшей по вине человека, унёсшей жизни миллионов людей. Советская экономика процветала; России даже удалось избавиться от детской преступности, проституции и психических заболеваний, о чём свидетельствовал психиатр Фрэнквуд Уильямс, автор оптимистичного произведения «Россия, молодёжь и современный мир» [63] .
63
Ted Morgan, Reds: McCarthyism in Twentieth-century America (New York: Random House, 2003), 166–167.
Всё это навевало чувство неизбежности. В кругах образованных сторонников реформ стало обыденностью считать, что Соединённым Штатам придётся двигаться в сторону коммунизма или по крайней мере социализма. Уиттакер Чемберс, коммунист с 1920-х гг., вспоминал внезапный наплыв популярности Коммунистической партии США: «Это были первые квоты великого оттока избирателей из Колумбийского университета, Гарварда и других… С 1930 г. малая часть армии интеллектуалов стала приверженцами Коммунистической партии без особых усилий со стороны последней». Многие из тех, кто не присоединился, всё равно оставались сочувствующими. Во время Народного фронта, с 1935 по 1939 г., когда Коммунистическая партия создала с американскими левыми силами альянс, либералы из лучших побуждений присоединились к множеству антифашистских и рабочих движений. Вышедший за рамки политической партии коммунизм стал целым общественным мнением [64] .
64
Whittaker Chambers, Witness (New York: Random House, 1952), 269. О левых Нью-Йорка в 1930-е см.: Michael Denning, The Cultural Front: The Laboring of American Culture in the Twentieth Century (New York: Verso, 1997).
Нигде эти настроения не были столь явно выражены, как в нью-йоркских кругах деятелей искусства и литературы. Одной из самых сильных групп партии был Конгресс американских писателей, призывавший «новую литературу» поддерживать современное общество и даже убедивший президента Рузвельта принять в нём почётное членство. «Сталинисты и их друзья под разными масками смогли проникнуть в издательства, редакции журналов и умы рецензентов консервативных газет», – писал в 1938 г. Филип Рав, основатель Partisan Review. Результатом, по его мнению, стала де-факто цензура [65] . Не то чтобы Рав был противником марксизма; и в самом деле, он находился под влиянием троцкизма – соперничающей с коммунистами фракции. Речь шла не о достоинствах коммунизма, а о том, какая форма коммунизма лучше всех.
65
Цитата из Morgan, Reds, 171.
Рэнд бежала из Советской России, чтобы вновь оказаться в окружении коммунистов. Ни одно из обсуждений нового экономического порядка не воодушевляло её. Трудности Голливуда лишь укрепили её веру в индивидуализм, и она осталась верна системе конкурентного рынка, при которой дело её отца процветало, когда она была маленькой. Даже теперь, глубоко в депрессии, Рэнд презирала любое коллективистское решение касательно экономической агонии страны.
Особенно её возмущали радостные газетные отзывы о жизни в России. Письма от её родителей подтверждали, что положение с тех пор, как она уехала, лишь ухудшилось. Даже образованные и находчивые члены её семьи теперь с трудом сводили концы с концами. Её талантливые сёстры работали гидами и ходили на политические митинги, чтобы сохранить свои рабочие места. Будучи в непривычной для него роли домохозяина, отец Рэнд однажды рыскал по улицам города, чтобы найти обычную лампочку. Домашние обрадовались, когда Анне Розенбаум однажды удалось купить целый мешок яблок [66] . У Рэнд была рукопись, обличавшая кошмары жизни при коммунизме, но богатые ньюйоркцы, никогда не бывавшие в России, лишь презрительно фыркали на её доказательства.
66
Dina Garmong, “We the Living and the Rosenbaum Family Letters” в Mayhew, Essays on Ayn Rand’s We the Living, 72.
Её скептицизм подогревал спор с Элом Вудсом по поводу пьесы «Ночь 16 января», продолжавшийся почти весь 1935 г. В каком-то смысле он был неизбежен. Рэнд была ревнивым автором, не желавшим вносить какие-либо изменения в сюжет или диалоги, особенно те, что были важны для индивидуализма. Вудс был человеком, зарабатывающим деньги, пьеса интересовала его из-за необычного суда присяжных. Он едва ли хотел ругаться с Рэнд и вместо этого указывал ей на все хиты, которые увидели свет благодаря ему. Ко времени первого показа она почти что перестала контролировать процесс постановки. Позже им пришлось судиться из-за роялти [67] . Это было начало тенденции, характеризующей карьеру Рэнд. Её имя наконец подхватили огни Бродвея, но известность, когда она пришла, была для неё трудной, как и анонимность.
67
B. Branden, The Passion of Ayn Rand, 122–123.
Только когда Рэнд достигла пика в своём противоборстве с Вудсом, она узнала, что её новому литературному агенту удалось продать «Мы, живые» издательству Macmillan. Как и прочие, редакционный совет Macmillan противился идеологическому посылу романа, но в итоге решил пойти на риск.
Рецензии на «Мы, живые», опубликованные после выхода книги в 1936 г., только укрепили подозрения Рэнд в том, что с Америкой происходило что-то ужасное. Газеты наполнились пропагандой о России, но именно её роман, основанный на жизненных реалиях, называли фальшивым. «История хорошо читается, но не очень вяжется. Она не является ценным документом, касающимся российского эксперимента», – писали в Cincinnati Times-Star. В The Nation сомневались, что «мелкие чиновники в Советской России ездят в оперу на заграничных лимузинах, в то время как рабочий человек не может позволить себе ни хлеба, ни мяса». Пытаясь взять более мягкую ноту, в одной газете из Торонто отметили, что 1920-е гг. были «переходным периодом в жизни нации». То, что свидетельства Рэнд не соответствовали «заявлениям компетентных обозревателей, таких как Анна Луис Стронг и Уолтер Дюранти, не обязательно должно означать, что книгу можно всецело списывать со счетов» [68] . Даже те критики, которые хвалили труды Рэнд, по-видимому, полагали, что её понимание о жизни в России было настолько же продиктовано её воображением, насколько и неправдоподобный любовный треугольник в основе сюжета.
68
“Russian Triangle”, Cincinnati Times-Star, 5 июля 1936; Ben Belitt, “The Red and the White”, The Nation, 22 апреля 1936; “Days of the Red Terror”, Toronto Globe, 9 мая 1936 г. Обсуждение рецензий романа см.: Michael S. Berliner, “Reviews of We the Living” в Mayhew, Essays on Ayn Rand’s We the Living.
На протяжении более полувека Рэнд была «стартовым наркотиком» для американских правых.
Было и несколько исключений, в основном среди журналистов, подозрительно относившихся к новой моде на всё советское. Элси Робинсон, смелая колумнистка из Hearst, бурно нахваливала Рэнд: «Если бы я могла, то вручила бы эту книгу каждому молодому американцу… Когда такие вещи могут угрожать любой стране, как почти наверняка сейчас угрожают Америке, ни у кого нет права быть беззаботным» [69] . Джон Темпл Грейвс, популярный писатель с Юга, также был впечатлён её книгой и активно рекламировал Рэнд в своей модной небольшой колонке «Этим утром». Прочие читатели были глубоко тронуты эмоциональным накалом романа. Рэнд, как никому другому, удалось спеть гордую, несчастную песнь индивидуалистской души. Один из читателей сказал Рэнд: «Меня поразили трудности. Эта книга произвела на меня такое впечатление, что я всё ещё сбит с толку. Я думаю, что больше всего меня поражает то, что вы говорите правду. В ней столько чувства…» [70] . Это было первое письмо обожания от поклонника, которые она будет получать на протяжении всей своей карьеры.
69
Elsie Robinson, “Listen World: So This Is Communism!”, Philadelphia News, July 8, 1936.
70
М. Джеральдин Ооттс к АР, 5 апреля 1937, ARP 073-06x.