Айза
Шрифт:
— Кто виноват? — спросил он.
— Быки. Ни с того ни с сего рванулись в разные стороны и смели всех со своего пути.
— Что-то не верится. Сеферино и Санчо учили меня ездить верхом и накидывать лассо. Они хорошо знали свое дело, и паника среди быков никогда не застала бы их врасплох. Чем она была вызвана?
— Ничем.
— Ничем — это не ответ, Рамиро. Я знаю тебя с пеленок, ты явно что-то недоговариваешь. В чем была твоя ошибка?
— Почему моя?
— Потому что ты позвал их с собой, и теперь они мертвы. — Гойо вперил взгляд в своего младшего брата и сумел нагнать на него страху, как в детстве, когда тот
Были кое-какие детали, которые Рамиро Галеону хотелось бы обойти молчанием: например, что ему показалось, будто он видел великана, державшего Айзу за руку, или что он совершил ошибку, повернувшись к Кандидо Амадо спиной в самый неподходящий момент, — однако он решил, что лучше уж выложить брату все начистоту, ничего не утаив. Тот выслушал его, никак не выражая своих эмоций, и, когда счел рассказ законченным, лишь кивнул в сторону соседней комнаты.
— Ладно! — проговорил он. — Иди спать. Завтра поговорим.
Это была его обычная манера, и Рамиро это знал, поэтому он молча подчинился. На рассвете брат его разбудил, и они вдвоем отправились на рыбалку — в дождь, в утлой пироге, бросив якорь посреди затона.
Пока они распутывали леску и насаживали наживку на крючки, Гойо как бы между прочим заговорил.
— Я не стану тебе помогать, — спокойно сообщил он. — От мести никогда не бывает никакого прока, а братья были в том возрасте, когда пора бы знать, какого коня седлаешь. Мертвого не вернуть, даже если вдова изойдет слезами. Речь о живых — честь Галеонов может оказаться втоптанной в грязь, если один из них подвергся унижению. А в данном случае самым униженным оказался ты, хотя это и кажется невероятным. Ты ошибся, а мне никогда не нравилось исправлять твои промахи — наоборот, я заставлял тебя выпутываться самостоятельно. Раз ты не привез своему хозяину девчонку, то не вправе и требовать у него денег в качестве платы за мертвецов, которые не имели к нему отношения, и меня не удивляет, что в ответ он открыл стрельбу. — Гойо показалось, что рыба клюет, и он резко дернул леску, но, увидев, что она не заглотнула крючок, продолжил: — Тебе следует поймать девчонку, привезти ее Кандидо Амадо, заставить его выложить тебе пятьдесят тысяч боливаров, схватить Имельду за шиворот и увезти, куда уж тебе там заблагорассудится. Если ты это сделаешь, мое уважение к тебе останется неизменным, и я буду уверен, что не напрасно потратил на тебя время, но если ты хочешь, чтобы я для тебя таскал каштаны из огня, забудь об этом, потому что тогда я буду думать, что потерял под копытами быков не четверых, а пятерых братьев.
Больше на эту тему братья не разговаривали и провели остаток утра, наслаждаясь рыбалкой, потому что дождь словно влил новую жизнь в воды великой Меты, которая возрождалась после своей долгой летней летаргии.
Они поговорили о том о сем: о прошлом, о погибших братьях, о пропавшей матери, о неспокойной обстановке в Колумбии, где шла необъявленная гражданская война, и о Венесуэле, которая не сегодня завтра перейдет в руки очередного диктатора. Они говорили обо всем, но не о том, о чем хотелось бы Рамиро Галеону, потому что косоглазый лучше, чем кто бы то ни было, знал своего брата и не сомневался, что тот никогда не отступится от принятого решения.
Восхищение и уважение Рамиро по отношению к брату объяснялось не только тем,
Рамиро все еще помнил, словно это случилось месяц назад, тот вечер, когда двое пьяных мужиков стали приставать в закусочной к их матери. Это были два бугая, а Гойо едва исполнилось четырнадцать, однако он без лишних слов вошел в дом, взял револьвер и недрогнувшей рукой три раза выстрелил в каждого из них.
Спокойное безразличие мальчишки, взирающего на своих жертв в то время, как он перезаряжал оружие, навсегда запечатлелось в памяти Рамиро, который спрашивал себя, как возможно, чтобы человек в таком возрасте, да еще впервые совершая преступление, выказал подобное хладнокровие.
Когда той же ночью сержант Кирога явился, чтобы его задержать, и услышал, что Гойо убежал, но если он горит желанием его найти, тот будет ждать его в пальмовой роще у водоема, бесхитростный полицейский лишь хмуро покрутил длинный ус и отказался.
— Не парень, а едреный корень! — воскликнул он. — Ему без разницы, что два покойника, что три, пусть даже один из них и окажется сержантом. Еще с тех пор, как он был сопляком, я не спускаю с него глаз, потому что он злее, чем перец чили. В бумагах напишем, что эти двое покончили с собой, у них нет ни денег, ни семьи, а значит, никто не будет совать нос в это дело и приставать с расследованием. — В дверях он обернулся и сказал, подводя черту: — Что до парнишки, пусть пару лет не возвращается в деревню, и нет проблем.
Сержант знал, как сберечь свою шкуру, и в ту ночь увернулся от смерти, но было ясно, что Гойо Галеон уже приготовил для него пулю, которую и вогнал ему в переносицу спустя восемь лет, когда перегонял стадо украденного скота в Колумбию, а патруль Кироги по роковой случайности оказался у него на пути.
В тот день Рамиро ехал неподалеку от брата, и его поразило, как тот по первому сигналу тревоги соскользнул вниз по крупу коня, одновременно извлекая из чехла винтовку, и исчез, словно его, как по волшебству, поглотила трава, чтобы вынырнуть в сорока метрах поодаль и первым же выстрелом поставить точку в судьбе старого сержанта.
А ведь это был тот же самый человек, который сейчас, спустя двадцать лет, качался в гамаке на крыльце своего роскошного особняка на реке Мета и, отпив из зеленого кокоса, верхушку которого срезал огромным мачете, указал на двух знойных гвианских красоток, плескавшихся около берега.
— Выбирай, какая нравится, — сказал он. — Или обеих, если хочешь, потому что они больше заводятся, если работают на пару. Поживи здесь, отдохни и насладись жизнью. Есть вещи, которые лучше обдумать и сделать все как надо.
— Я останусь, — принял приглашение Рамиро. — Но не собираюсь кидаться на твоих девиц. Меня интересует только Имельда Каморра.
— Ах ты, чертов влюбленный дурак! Что это за мужик такой: отвергает двух лакомых негритянок, которые, когда их раскрываешь, все равно что сочные спелые фиги, ради шлюхи, которая спит и видит, как бы захомутать какого-нибудь дурня? Конечно, почти все мы родились от разных папаш, но порой мне кажется, что ты, чучело, родился еще и от другой матери. Ну что мне с тобой делать?