Азбука для несовершеннолетних
Шрифт:
Девочка захотела модное платье и стала после школы разносить телеграммы. Заработала деньги сама. Наверное, платье было ее самым любимым и не только потому, что модное. Сама купила. Приятно.
Сережка принес в подарок на тот самый день рождения простенькую авторучку. В этом был свой смысл: Ира всегда теряет ручки.
Он заплатил за ручку всего тридцать копеек, зато сочинил смешные стихи, очень смешные про то, как Ира теряет ручки. Не с этих ли стихов и началось в тот вечер веселое настроение?
Сережка придумал сам, постарался сам, проявил свою изобретательность.
Лариса в тот день испекла потрясающий пирог с капустой, она притащила
Сама выдумала пирог, сама испекла. Не пожалела для подруги труда, времени.
Саша, конечно, не жадный, но и не щедрый пока.
Человек жадный обычно жаден не только на деньги. Почти не встретишь доброго, открытого человека, который во всем не скупой, только в денежных делах скряга. Так не бывает. А наоборот бывает? Деньги потратить не жалко, а душевное тепло потратить в голову не приходит. Просит приятель в долг – возьми, пожалуйста. Отдашь когда сможешь, я не тороплю. А навестить больного друга не пошел. Собирался, откладывал со дня на день, а он уже выздоровел. Бывает? Времени не хватило? Или щедрости?
Большой и добрый писатель Антуан де Сент-Экзюпери написал в одной из книг: «Единственное действенное орудие – самопожертвование». На самопожертвовании держатся подвиг, любовь, настоящая дружба. О себе в последнюю очередь.
Это очень большое понятие, из разряда высоких – самопожертвование. В ежедневной жизни оно встречается редко. А вот доброта, щедрость, отзывчивость – этому есть место в каждом дне человеческой жизни.
Эгоизм
– жизненный принцип и моральное качество, характеризующие человека с точки зрения его отношения к обществу и другим людям. Означает оказание предпочтения при выборе линии поведения собственным интересам перед интересами общества.
Когда-то я написал открытое письмо другу, вернее, бывшему другу:
«Ты, наверное, очень удивлен тем, что после нашего возвращения с Волги я словно бы забыл твой адрес и телефон. «Вот, – думаешь, – человеческая неблагодарность: жил в моем доме, спал на моей постели, ел за моим столом, моя мать ухаживала за ним, предупреждала каждое его желание, а вернулся в Москву – и сразу испарился, исчез... Ни слова признательности!» Думая так, ты не прав. Я уже послал твоей матери три письма!
Я поклонился ее рукам, то легким и нежным (помнишь, как она врачевала мою обгоревшую под солнцем спину?), то ловким и быстрым (помнишь, как она взбивала пену в корыте, как полола грядки за домом?). Я поклонился ее голосу, то тихому, когда она боялась разбудить нас или помешать нашей шахматной игре, то звонкому, приветливому («А у меня уж и стол накрыт!»). Ее глазам, таким добрым, искусно скрывающим душевную тревогу и грусть. Я поклонился ее сердцу, которое любит весь мир, потому что ты, ее единственный сын, живешь в этом мире.
Да, я послал твоей матери три письма! Я написал ей и за себя, и за тебя... Ведь сам ты, кажется, почти никогда не пишешь ей. В шкатулке, как самую большую драгоценность, хранит Анна Филипповна твое единственное за весь год письмо: «Я забыл дома библиотечную книгу, Она называется «Сага о Форсайтах». Лежит, кажется, в левом верхнем ящике. Пришли поскорей. Только не потеряй страницы: книга старая и вся рассыпается». Вот и все. Помнишь, оправдываясь, ты сказал, что не умеешь и не любишь писать письма? Однако же ты чуть ли не каждый день атаковал посланиями Марину. Она и читать, наверное, не успевала. Значит, все-таки умеешь?
Сказал бы уж точней: «Не люблю писать матери». Впрочем, ты ведь не только писать, ты и разговаривать-то с ней не очень любишь. Меня, помнится, обжигали твои ленивые, словно в пространство брошенные фразы: «Эх, если бы сейчас скатерть-самобранку! Да полную яств!», «Уж полночь близится... Вот бы постель сама собой расстелилась!» И постель расстилалась «сама собой», и «сам собой» накрывался стол. Тебе не нужно было скатерти-самобранки: это заменяла тебе маленькая сухонькая женщина, которая так искусно владеет волшебством материнской заботы.
Помнишь, когда ты кончил аспирантуру, твоя мать приехала в Москву? И как раз была встреча Нового года. Все сидели за столом, а она, накрывшая стол, устроившая все это торжество, была на кухне. Только в самый торжественный момент, в двенадцать часов, ты милостиво позвал ее в комнату. Ты стеснялся ее. И перед тем как позвать, долго предупреждал нас: «Всю жизнь прожила в деревне. Сами понимаете...» И виновато поглядывал на Марину.
Но ты не знал нашу Маринку!
Сейчас ты никак не можешь понять, почему Марина перестала встречаться с тобой, почему не отвечала на твои письма. Сколько раз, гуляя по лесу, мы ломали голову над этим вопросом! Сколько раз ночью, лежа в постели, перешептывались, стараясь постичь Маринино сумасбродство! А недавно, совсем на днях, она мне все рассказала.
Помнишь, тогда, после Нового года, кажется, дня через три, у твоей матери был тяжелый сердечный приступ (думаю, переутомилась, готовя наше новогоднее торжество). И в тот же день вы с Мариной должны были пойти на концерт Гилельса. Марина, стоя в коридоре, слышала, как ты на ходу крикнул матери: «Если будет очень плохо, постучи в стенку соседу. Он дома!» Марина ничего не поняла. Только позже, в консерватории, ты ей все объяснил. И в этот же вечер ты потерял ее навсегда. Ты восторгался, с какой легкостью ударял по клавишам Гилельс, а она слышала другие удары, слабые и беспомощные... Ей казалось, что вот сейчас, в эту самую минуту, стучит в стенку твоя мать, а сосед заснул и не слышит.
И еще хочу сказать: напрасно ты стесняешься своей матери. Сколько раз за это лето я часами беседовал с ней! И если бы ты только знал, как хорошо, как тонко она все чувствует и все понимает! Она каждый раз хвалила тебя, и больше всего за то, чего в тебе нет: за сыновнюю любовь, за сыновнюю заботу и ласку. Это ее мечта, быть может, самая большая и последняя мечта в жизни. И ведь как легко тебе воплотить эту мечту в жизнь! Почему же ты не хочешь? Почему?
Всякий раз как я заговаривал с тобой об этом, ты отшучивался. И шутки твои были глупы, как все неуместные шутки.
Анна Филипповна постоянно горевала о твоем пошатнувшемся здоровье, о твоих нервах. Я знаю, почему именно о нервах: боялась, что ты сорвешься, нагрубишь, надерзишь ей в моем присутствии, и вот заранее оправдывала тебя, заранее извинялась. Не знала она, что мы с тобой вместе участвовали весной в спартакиаде, что вместе проходили медосмотр и что при мне врач, похлопав тебя по плечу, сказал: «Моему бы сыну такое здоровье!»
Впрочем, напрасно волновалась твоя мать: ты за все лето ни разу не сорвался, ни разу не нагрубил – и это уже считал подвигом, этим аргументировал, отвечая на мои упреки. Ты не кричал на мать, но ведь и на чужих, совсем незнакомых людей ты тоже не кричишь. Они, однако, не называют тебя за это своим сыном!