Азбука
Шрифт:
Ограниченное воображение противится тому, чтобы признать мир системой соединяющихся сосудов, и не способно выйти за пределы знакомого. Оказавшись сразу после войны в Америке, я никому не мог рассказать о том, что делалось в Польше в 1939–1945 годах. Мне не верили. Конечно, говорили они, во время любой войны пресса пишет самые ужасные вещи о врагах, но, когда военные действия кончаются, все это оказывается лишь пропагандой. Чистое зло? Неужели вы действительно хотите, чтобы мы поверили в существование дьявола?
Я никогда не мог понять, почему христианская цивилизация решила избрать образцами для своей поэзии языческих поэтов Рима. Но она сделала это, и строфы Горация очаровывали и в то же время призывали к соревнованию все новые и новые поколения. Стихи Кохановского горацианские не только потому, что его «Песни» — переработка или даже попросту перевод античного мастера. Философское содержание его поэзии тоже очень горацианское, то есть стоическо-эпикурейское.
Да, но ведь польский силлабический стих сформировался под влиянием средневекового латинского, который утратил древние стопы с их чередованием кратких и долгих слогов. Как же переводить Горация на силлабические рифмованные строфы, которые должны как-то уравновесить монотонность языка без сильных ударений? Кохановскому это удавалось, и его строки:
Посмотри, как снег на горах белеет [159] , —почти
Однако бесчисленные переводы на польский, сделанные на протяжении последующих столетий, к сожалению, были неудачными. Понадобился переворот в стихосложении, произошедший в межвоенное двадцатилетие, чтобы в польском языке появился перевод, достойный именоваться совершенным.
159
Ян Кохановский, «Песни» (I, 14).
160
В переводе Ю. Верховского эта строка из «Од» Горация (I, 9) звучит так:
Смотри: белеет под толщей снежною Соракт…Никогда не известно, каким образом мы оставим свой непреходящий след в истории литературы того или иного языка. Может быть, сам автор перевода, поэт-авангардист Адам Важик [161] , сознавая исключительность своего достижения, все же предпочел бы, чтобы запомнили прежде всего его стихи.
Он происходил из варшавской еврейской интеллигенции, говорившей и писавшей по-польски, как, скажем, поэты Александр Ват или Кшиштоф Наперский. Его настоящая фамилия была Вагман, и под этой фамилией его брат был журналистом в польско-еврейской печати — следует напомнить, что была еще печать на идише и союз литераторов, писавших на этом языке. Молодой Важик, родившийся в 1905 году и рано пробудившийся в интеллектуальном отношении, интересовался современной физикой и поступил на математический факультет университета. Ранее, в семнадцать лет, он опубликовал свое первое стихотворение «Гиацинт» — в «Скамандре» [162] . Еще учеником средней школы я наткнулся у Теодора Буйницкого на номера «Скамандра», и меня восхитило это стихотворение — как и впервые прочитанные стихи Гийома Аполлинера в переводе Важика, напечатанные в «Вядомостях литерацких» [163] около 1925 года.
161
Адам Важик (настоящая фамилия Вагман; 1905–1982) — польский поэт, прозаик, эссеист, переводчик, представитель литературной группы «Краковский авангард». После начала войны выступал за присоединение восточных польских земель к СССР, служил в сформированной в СССР польской армии, после войны вернулся в Польшу и пропагандировал соцреализм. В конце 1950-х — начале 1960-х гг. перешел в оппозицию к коммунистической власти.
162
«Скамандр» — поэтическая группа и одноименный литературный журнал. В группу входили, в частности, Юлиан Тувим, Антоний Слонимский, Ярослав Ивашкевич, Ян Лехонь и Казимеж Вежинский. Журнал издавался в 1920–1928 и в 1935–1939 гг. Основой редколлегии были вышеперечисленные поэты.
163
«Месенчник литерацкий» («Miesiecznik literacki») — «Литературный ежемесячник».
Но Важик — это все-таки чуждая мне литературная Варшава, и я реконструирую его историю, исходя из того, что узнал позже. Открытость к новому в литературе и политике отличала прежде всего еврейскую интеллигенцию, как показывает «европейскость» «Вядомостей литерацких» и их читателей, а также интерес этой среды к революционной России, выразившийся во множестве книг — Пильняка, Сейфуллиной, Катаева, Эренбурга (в то время полуэмигранта) и других, — переведенных с русского. Говоря об этом, следовало бы упомянуть и редактировавшийся Ватом коммунистический «Месенчник литерацкий». Литературные пристрастия Важика толкали его в сторону авангардной французской поэзии (ему суждено было стать одним из лучших ее переводчиков), но в политическом плане он разделял убеждения своей среды, где, при всей ее «европейскости», ожесточенные споры шли между сталинистами и троцкистами. Как он сам впоследствии вспоминал, ему довелось оказывать мелкие услуги нелегальной Коммунистической партии Польши. Затем, в советском Львове, ему удалось избежать обвинений в троцкизме и пережить остаток войны в Советском Союзе, откуда он вернулся в мундире [164] .
164
Имеется в виду, что в СССР Важик вступил в ряды созданной советским правительством 1-й армии Войска Польского, где был политическим офицером.
Важик был низкого роста, очень уродливый, так что его называли «Важик-безображик» [165] , но красивые женщины находили в нем другие достоинства. До войны я был знаком с его очаровательной женой Гизой, которую затем встретил в Кракове во время оккупации, в 1941 году. Спустя несколько лет она погибла. В 1945 году Важик появился в Кракове в качестве одного из «люблинских» [166] и помог мне и Брезе [167] получить оставшуюся после немцев квартиру. Это он, напившись, обнимал меня в доме литераторов на Крупничей со словами: «Ты — последний польский поэт!» — что подтверждает его не слишком оптимистическую оценку шансов Польши под властью Сталина. Однако он так уверовал в «историческую необходимость», что своими марксистскими сочинениями о поэзии вскоре снискал себе славу «терроретика». Позднее он объяснял этот этап своей жизни просто: «Я спятил».
165
В оригинале «Wazyk — brzydki twarzyk». Это выражение перевела незадолго до смерти Наталья Горбаневская и прислала мне с припиской, что это подарок от нее.
166
Имеется в виду марионеточное временное правительство Польши, созданное в 1944 г. в Люблине по распоряжению Сталина и управлявшее польскими территориями, занятыми Красной армией.
167
Тадеуш Бреза (1905–1970) — писатель и эссеист, дипломатический работник.
Наши отношения всегда были дружескими, но был в них и элемент игры, ибо нас объединяло невысказанное взаимопонимание ценящих друг друга умов и уважение к ремеслу другого. Его стихи и переводы («Евгений Онегин», французские поэты) свидетельствуют о высоком уровне осознания
Я долго размышлял о феномене города. И вовсе не о забавном лозунге: «Город, масса, машина» [168] . Мне случалось жить в очень крупных метрополиях — в Париже, Нью-Йорке, — но ведь первым моим городом была провинциальная столица, едва отличавшаяся и все же отличавшаяся от села. Именно она питала мое воображение. Я мог представить себе Вильно на разных этапах его развития — в других местах мне это не очень-то удавалось. Возьмем хотя бы Вильно эпохи Просвещения и романтизма. Эти вонючие кучи отбросов, эти стекающие по мостовой нечистоты, эти пыль и грязь, по которым приходилось брести. Однако в старости вельможные паны и пани (не последний ли я из тех, кто слышал в повседневном употреблении слово «сударь»? [169] ) селились не в центре, а в усадебках на Антоколе (Антакальнисе) — вроде и у себя, и на ежедневную мессу идти недалеко. И звонили колокола в сорока костелах, и обитательницы многочисленных борделей принимали военных и студентов, словом, жизнь шла своим чередом — высокая и низкая, не такая, как в приукрашенных мемуарах. Вероятно, после французской солдатни, разбившей бивак прямо на Кафедральной площади, после этой толпы мужчин, вырядившихся в самые диковинные наряды (плувиалы [170] , ризы), лишь бы спастись от мороза, после эпидемий, лазаретов, тысяч непохороненных трупов вернулся хоть какой-то порядок: профессора вновь ходили на заседания ложи в дом Рёмеров на Бакште [171] , начали выходить «Вядомости брукове» [172] . Прямо возле колокольни Святого Иоанна узкие улочки еврейского квартала были заняты своими делами: борьбой великого Гаона [173] с пренебрегавшими буквой закона хасидами с юга, сохранением памяти о праведном Валентине Потоцком, который обратился в иудаизм в Амстердаме и был сожжен на костре в Вильно, а также — ша, ша! — разговорами об офицере Граде [174] , скрывавшемся в набожной еврейской семье, который якобы уже оправился от ран, решил стать иудеем, позволил сделать себе обрезание и собирается вступить в брак с хозяйской дочерью. Потомком этого офицера стал писавший на идише поэт Хаим Граде, член сотрудничавшей с «Жагарами» группы «Jung Wilne».
168
«Город, масса, машина» — в оригинале: «Miasto, masa, maszyna». Речь идет о программной статье под таким заголовком, опубликованной в 1922 г. теоретиком авангарда Тадеушем Пейпером (1891–1969). В статье представлен его взгляд на современное искусство.
169
В оригинале «waspan».
170
Плувиал (или каппа) — элемент литургического облачения католического духовенства: полукруглый плащ без рукавов, застегивающийся спереди пряжкой.
171
Бакшта — см. статью «Бакшта» наст. изд.
172
«Вядомости брукове» («Wiadomosci brukowe») — «Бульварные новости».
173
Великий Гаон — Элияху бен Шломо Залман (1720–1797), известный как виленский Гаон — раввин, богослов, каббалист, общественный деятель и математик, один из выдающихся духовных авторитетов ортодоксального иудаизма.
174
Граде — см. статью «Граде, Хаим».
Для меня город существует одновременно сегодня, вчера и позавчера, и никуда от этого не деться. Например, существует он в 1655 году, когда в подземельях храма доминиканцев нашли множество трупов в кунтушах и атласных платьях — свидетельство бойни, учиненной русскими войсками, когда они ненадолго заняли Вильно. А еще он существует в 1992 году, когда я оказался там после пятидесятидвухлетнего отсутствия и написал стихотворение о прогулке по городу духов [175] .
175
Речь идет о стихотворении «Город молодости» из сборника «На берегу реки».
На протяжении своей истории Вильно, подобно городам Силезии, склонялся от одной культуры к другой. Сначала это было поселение русских купцов (возможно, новгородских) с множеством деревянных церквей, от которых ничего не осталось, — должно быть, они сгорели. Вильно — название старое, происходящее от речки Вильны, которую во времена моей молодости называли Виленкой и даже Вилейкой. Когда Гедимин перенес сюда столицу из Трок, город склонялся к Востоку — ведь население Великого княжества Литовского было преимущественно восточнославянским и православным, а языком официальных документов был старобелорусский, и именно на нем написаны Литовские статуты [176] . Однако со времени крещения Литвы религия стала римско-католической, поэтому храмы строились сначала готические, а вскоре после этого барочные. Это означало польское влияние. Полонизация Вильно и окрестностей продолжалась на протяжении всего восемнадцатого века, а в девятнадцатом столкнулась с русификацией. Население подвиленских деревушек постепенно перешло с литовского на польский и, вероятно, могло бы перейти на русский, если бы Литва осталась советской республикой. Я не должен скрывать своего страха перед Востоком, который в моем сознании принимает вид бездонной воронки или вязкой трясины. В этом смысле я, наверное, типичный представитель поляков «оттуда». Царские историки усердно публиковали документы, доказывавшие, что у города восточнославянское, если не прямо русское происхождение, однако возрождение литовского самосознания и литовский национализм расстроили их планы. Местный диалект, именуемый «по-простому», а также польский и белорусский языки, будучи славянскими, поддаются русификации. Неславянский литовский язык успешно ей противостоит.
176
Литовские статуты — статуты Великого княжества Литовского — свод основных законов княжества, составлявших его правовую основу. Было издано три статута на западнорусском языке — в 1529-м, 1566-м и 1588 г. Третий статут действовал на территории ВКЛ до 1840 г.