Азбука
Шрифт:
Мое жизненное приключение можно описать так. Неоперившийся, плохо образованный провинциал, я получил незаслуженное право войти в лабораторию алхимика [43] и много лет сидел там в уголке, наблюдая и думая. А когда вышел оттуда в большой мир, выяснилось, что многому научился.
Мы учились в одном классе Виленской гимназии Сигизмунда Августа — кажется, все восемь лет. В один прекрасный момент я его возненавидел. Причиной моих школьных ненавистей (например, к братьям-близнецам Кампф), видимо, было нечто вроде зависти. Скажем, длинноногий, смуглый, хорошо игравший в баскетбол Альхимович мог раздражать пухлого меня. Так или иначе, дело дошло до кулачного поединка в кругу обменивавшихся замечаниями болельщиков. Мы вместе сдавали выпускные экзамены, потом я потерял его из виду. Кажется, он учился в ГТШ, варшавской Главной торговой школе, а потом работал в банке в Вильно. АК [44] и тюрьмы в России, после возвращения — чиновник в Варшаве, один из сигизмундовцев, подписавшихся в годовщину выпускного на
43
Под алхимиком, несомненно, подразумевается Оскар Милош, которого Ч. Милош считал своим учителем и мастером, себе отводя роль подмастерья. О. Милошу посвящена поэма «Подмастерье» («Czeladnik») в сборнике «Второе пространство», 2002.
44
АК — Армия Крайова.
45
Стась Ковнацкий — см. статью «Ковнацкий, Станислав».
Пожалуй, самым непостижимым событием двадцатого века стал распад государства, которое само себя именовало СССР, а во внешнем мире называлось the Soviet Union, или L’Union Sovi'etique. Астрономические суммы, тратившиеся на самую многочисленную в мире политическую полицию, позволили ей стать силой, в чьем распоряжении были миллионы доносчиков и сеть лагерей рабского труда на просторах Евразии. Щедро финансировалась пропагандистская и шпионская деятельность за границей, благодаря чему иностранцы не знали правды о системе. Казалось, дорогостоящая машина террора и его маскировка гуманными лозунгами гарантируют незыблемость империи. Ее победы на полях сражений Второй мировой войны и участие в разделе Европы свидетельствовали о внутренней стабильности и порождали у населения вновь захваченных стран фаталистические настроения. Правда, с течением времени на монолите начали появляться трещины, однако оптимисты, замечавшие признаки разложения, навлекали на себя обвинение в том, что принимают желаемое за действительное.
Я принадлежал к числу умеренных оптимистов, то есть ожидал перемен. Во всяком случае, продолжительное господство Москвы над нашими странами казалось мне маловероятным. Перемены должны были произойти, но не при моей жизни. Кажется, Ежи Гедройц [46] , ссылавшийся на конец британской и французской империй, был гораздо более уверен в крахе СССР, но и он не называл никаких дат. Я знал только двух людей, утверждавших, что империя распадется, причем не в отдаленном будущем, а сейчас — через десять, самое большее пятнадцать лет.
46
Ежи Владислав Гедройц, князь (1906–2000) — польский издатель, публицист, политик и эмигрантский деятель. Редактировал журналы еще до войны. Во время войны служил в Бюро пропаганды 2-го корпуса под командованием генерала Андерса. В 1946 г. основал в эмиграции издательство «Институт литерацкий», напечатавшее множество выдающихся произведений современной польской литературы (в частности, книги Ч. Милоша), которые не могли быть изданы в ПНР. С 1947 г. в Мезон-Лаффите под Парижем начал выходить бессменно редактируемый Гедройцем журнал «Культура», сыгравший огромную роль в политической и литературной жизни Польши, несмотря на препятствия со стороны коммунистического правительства. В 1974 г. на страницах «Культуры» Е. Гедройц совместно с Ю. Мерошевским изложил концепцию, согласно которой Польша ради собственной свободы должна поддерживать независимость Украины, Литвы и Белоруссии. Во многом эта концепция определила внешнюю политику Польши после падения коммунизма.
Одним из них был Андрей Амальрик [47] , сын историка, родившийся в Москве в 1932 году. Он был русским, гражданином Советского Союза, но осознавал французское происхождение семьи и любил ссылаться на свою, в сущности, вестготскую фамилию, которую носили два короля — участника Крестовых походов XII века, а также папский легат, прославившийся тем, что после взятия альбигойского города Безье крикнул: «Убивайте всех, Господь узнает своих». Другой средневековый Амальрик — Бенский — был еретиком и мучеником за свою веру [48] . Предок русского Амальрика прибыл в Россию из Авиньона в XIX веке. Андрей интересовался прошлым и писал диплом о Киевской Руси. Однако когда от него потребовали внести в работу изменения в духе официальной теории, утверждавшей, что первыми князьями были не скандинавы, а славяне, он отказался и остался без диплома. Амальрик вел собственный образ жизни, зарабатывая чем придется, лишь бы сохранить внутреннюю свободу. С государством он не боролся, но и не признавал его. Газет не читал из-за их лживости, а все написанное им было неподцензурно — например, пять сатирических пьес в духе театра абсурда. Его тактика сознательной отстраненности напоминала тактику Иосифа Бродского. Таким же, как у Бродского, было и обвинение, предъявленное ему после ареста в 1965 году: тунеядство (речь шла о помощи знакомым художникам в отправке за границу их картин). Приговор: два с половиной года ссылки в сибирский колхоз. Андрей написал об этом книгу «Нежеланное путешествие в Сибирь» и передал рукопись за границу. Книга увидела свет в 1970 году в Нью-Йорке. Я прочел ее, и содержащиеся в ней меткие наблюдения о повседневной жизни русской деревни позволили мне лучше понять труд «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?». Руководствуясь своей тактикой борьбы за свободу в рамках закона, Андрей печатался открыто, под своим именем, с указанием адреса. Книжка (по сути дела эссе) вышла в 1969 году в Амстердаме, а затем издавалась в переводах на разные языки — в том числе и на польский, в парижской «Культуре».
47
На самом деле Андрей Амальрик родился в 1938 г.
48
В действительности Амальрик Бенский умер своей смертью. Лишь позднее, после осуждения его учения собором в Париже, прах Амальрика велели выкопать и разбросать по полю.
В 1966 году Амальрику разрешили вернуться из ссылки, однако в 1970-м его вновь арестовали и приговорили к трем годам лагерей строгого режима. Наказание он отбывал на Колыме и выжил, но тогда ему добавили еще три года. Благодаря международному протесту, организованному Сахаровым, лагерь был заменен ссылкой, откуда Андрей вернулся в 1975 году, а в 1976-м уехал на Запад. Там его поочередно принимали Утрехтский и Гарвардский университеты, а затем Фонд Гувера в Калифорнии.
Предсказание Амальрика сбылось. Он ошибся всего на несколько лет. И разумеется, сегодня мы воспринимаем это предсказание совершенно иначе, чем тогда, когда автора можно было обвинять в безответственных бреднях. Ввиду его исключительности на фоне современников Амальрика сравнивали с Петром Чаадаевым, которого Николай I велел объявить сумасшедшим. Однако, как выяснилось, суждения Амальрика были вполне трезвыми, хотя и резкими.
Будучи историком, он писал о зарождении Киевской Руси, в эссе же, по его собственным словам, описал конец возникшей на ее месте империи. Вопреки советологам, занимавшимся в первую очередь импортированным с Запада марксизмом, он утверждал, что благодаря марксизму империя просто продержалось немного дольше, подобно Риму, который, приняв христианство, продлил свое существование на несколько столетий. Он не доказывал этот тезис, но, следуя ему, направлял острие критики против некоторых особенностей своей страны, в чем у него было немало предшественников, начиная с Чаадаева. Амальрик сравнивал государство царей и их преемников с кислым тестом, которое по инерции пучится и расползается. Залог скорого краха и утраты территориальных приобретений (Германия объединится, восточноевропейские страны обретут независимость) он видел в инертности умов «среднего класса», то есть бюрократии, уже неспособной принимать разумные и смелые решения. И предрекал, что многие из этих решений будут приняты лишь из страха потерять власть. Вообще, читая Амальрика, мы легко узнаем причины краха, о которых ведутся бесконечные споры, но уже задним числом, в то время как он выявил их раньше. Одна из этих причин — ментальность народа, которому чужды понятия достоинства и прав человека, который свободу отождествляет с анархией, справедливость видит в том, чтобы ближнему было так же плохо, как ему, а если кому-то живется лучше, то это несправедливо. Ко всему этому следует прибавить контраст между научным прогрессом и вековыми навыками. «Советские ракеты достигли Венеры — а картошку в деревне, где я живу, убирают руками. Это не должно казаться комичным сопоставлением, это разрыв, который может разверзнуться в пропасть. Дело не столько в том, как убирать картошку, но в том, что уровень мышления большинства людей не поднимается выше этого „ручного“ уровня».
Амальрик достоин восхищения как человек, свободный вопреки обстоятельствам, но я вовсе не пытаюсь сделать из него пророка. Он предсказывал войну России с Китаем, усматривая в ней одну из причин катастрофы (вместо нее была война в Афганистане). Предрекал он и апокалиптический конец, взрыв накопившихся в обществе кровожадных инстинктов, что не подтвердилось. Мне кажется, что за его попытками рационализировать свои предчувствия стоял опыт сибирского колхоза и ощущение безысходности жизни, которая была настолько нищенской и жестокой, что требовала исторического возмездия. Тем не менее перечисленные Амальриком причины кажутся мне недостаточными, и событие предстает перед нами во всей его невероятности.
С Андреем я познакомился в Пало-Альто в Калифорнии — с ним и его красавицей-женой Гюзелью, художницей, на которой он женился в Сибири. От Гюзели, татарки, я узнал, что родом она из Москвы, а отец ее был дворником — там это татарская профессия: «Когда-то мы правили Русью, а теперь они взяли реванш и сделали нас дворниками».
В Сибири и после освобождения Гюзель разделяла судьбу Андрея, поэтому ее не приняли в Союз художников, а значит, у нее не могло быть выставок. В Америке я не видел ее картин и не знаю, какой она была художницей. Она очаровала меня своей красотой и обаянием.
Амальрик не дожил до исполнения своих предсказаний. В 1980 году он погиб в автокатастрофе по дороге на какой-то конгресс в Испании. Я всегда пытался представить себе, что делала Гюзель, потеряв его, как она жила.
Вторым человеком, утверждавшим, что Советский Союз вскоре распадется, был литовский политолог Александрас Штромас, недавний эмигрант, профессор одного из американских университетов. Правда, наш общий друг Томас Венцлова тоже не предвещал этому государству долгого будущего с тех пор, как, отслужив в советской армии, узнал, какие там царят неразбериха и коррупция. Однако Штромас прямо заявлял, что оно продержится еще несколько лет, но никак не десятилетий.
Какое великолепие! Какая нищета! Какая человечность! Какое бесчеловечие! Какая взаимная доброжелательность! Какое одиночество! Какая преданность идеалам! Какое лицемерие! Какое торжество совести! Какое двуличие! Америка противоположностей может (хотя и не обязательно должна) открыться перед успешными иммигрантами. Не достигшие успеха будут видеть лишь ее жестокость. Мне повезло, однако я всегда старался помнить, что обязан этим счастливой звезде, а не себе, что совсем рядом находятся целые районы, населенные несчастливцами. Скажу даже больше: мысль об их тяжком труде и несбывшихся надеждах, а также о гигантской системе тюрем, в которых держат ненужных людей, настраивала меня скептически по отношению к декорациям, то есть к аккуратным домикам среди зелени предместий.