Азиат
Шрифт:
Ленгник покачал головой, Шаповалов простодушно развел руками. Все почувствовали шаткость позиции Барамзина, но Егор Васильевич еще не признал своего поражения. Выручила Крупская. Она завела разговор о Нижнем Новгороде, зная, что Егор Васильевич очень любит рассказывать о Волге, долго жил на ее берегах.
Ленгник тихо запел: «Есть на Волге утес…»
Все дружно подхватили.
В комнату, приоткрыв дверь, просунула голову, повязанную пестрым ситцевым платком, Анна Марьяновна.
— Самоварчик готов.
— Неси, пожалуйста, — отозвался хозяин.
— Это
И вот на столе медный, до блеска начищенный, жарко дышащий самовар, расписные чашечки, шанежки, тарелка со сметаной.
— Отведайте, дорогие мои.
— Спасибо, Анна Марьяновна. С нами за стол, — пригласил Барамзин.
— Благодарствую, — она повернулась к двери.
Но к Анне Марьяновне подошел Ульянов, взял ее за локоть и, наклонив голову, сказал:
— Какой же чай без хозяйки? Ваше место за самоваром, а то и беседы не будет.
— У вас своя молодая разливальщица.
— Это гостья, — Владимир Ильич усадил Анну Марьяновну на ее красное место.
Те три тесинских, незабываемых для Барамзина дня, как три дня откровений и сердечности, сделали свое дело — убедили его в правоте Ульянова.
Они не только спорили. Они отдыхали. Перебирались на лодке к островам Тубы, уходили в степь, рыбачили, наслаждаясь полной свободой.
На этот раз упорно отстаивал свое мнение, что «все познать невозможно», мрачноватый Фридрих Вильгельмович, ярый сторонник немецких идеалистов-философов. Это был умный спорщик, знания и честность которого уважали товарищи. Барамзин следил за мыслью того и другого. Владимир Ильич обезоруживал Ленгника все более и более, доказывая, что перед могуществом человеческого разума нет преград.
— Все, что сегодня туманно, непонятно, неясно, завтра при свете науки будет объяснимо, доказано, станет ясно. Именно с помощью науки рабочий класс сможет доказать не только свое право на существование, но и победить в открытом бою…
Да, все было так! Они поднимались на небольшую гору и не прекращали спора. Перед их глазами открывались высокие хребты Саяны, окутанные лиловой пеленой, серебрящаяся на изгибах Туба, шумно бурлящая над подводными камнями. Легкий ветерок обдавал свежей струей лица, разгоряченные от подъема в гору и спора.
Склоны были усеяны земляникой. Ягоды собирали — слышались довольные возгласы: как она вкусна, ароматна, а самое главное — полезна для здоровья. И невольно вспоминали больного Ванеева.
Владимир Ильич говорил:
— Надо побывать у него непременно. Хорошо бы, вот так, всем и нагрянуть к Анатолию с Доминикой…
Ульянов выбрал поудобнее плоский камень, присел. Говорили о Ванееве, с болью вспоминали о Федосееве, слишком свежа была в памяти весть об его трагической смерти.
— Не удалось повстречаться с ним ни в Казани, ни во Владимире, — с искренним сожалением произнес Владимир Ильич.
— Потеряли необыкновенно талантливого революционера… В письме сказано — покончил с собой.
Подошла Надежда Константиновна с букетиком незабудок, подала их мужу. Он поднес букетик к лицу, с наслаждением вдыхая запах цветов, и
— Не ожидал я, что так кончит Николай… — Лицо Владимира Ильича было грустно и одновременно серьезно. — Когда нас мало, а остается еще меньше, нам нужно быть как можно теснее, ценить и беречь друг друга…
Анюта выслушала Егора Васильевича и все ясно себе представила, словно сама побывала в далеком Тесинском.
— Вот так мы жили и дружили. У Владимира Ильича срок кончился раньше, чем у меня. Все ссыльные съехались проводить Ульяновых. Радовались их отъезду, и тяжко было расставаться. Все мы сразу почувствовали какую-то пустоту в жизни. Долго не хватало ульяновского говорка, задора, чтобы поспорить, пошутить, повеселиться. Так с тех шушенских проводов я и не видел его.
«Как хорошо, что приехала в Саратов, познакомилась с таким интересным человеком», — подумала Анюта.
На следующий день Барамзин рано ушел к Антоновой, чтобы разузнать, по прибыл ли транспорт с литературой. Уходя, он оставил Анюте книгу Добролюбова.
— Собеседник серьезный, но скучать не будете, увлечет. — Глаза его, добрые и внимательные, хитровато сверкнули.
Мишенева, пока еще не проснулась Галочка, присела у окна и незаметно для себя увлеклась книгой.
«А где у нас люди, способные к делу? — словно спрашивал у нее Добролюбов. — Где люди цельные, с детства охваченные одной идеей, сжившиеся с ней так, что им нужно — или доставить торжество этой идее или умереть?.. Нет таких людей, потому что наша общественная среда до сих пор не благоприятствовала их развитию. И вот от нее-то, от этой среды, от ее пошлости и мелочности и должны освободить нас новые люди, которых появления так нетерпеливо и страстно ждет все лучшее, все свежее в нашем обществе».
«Как это правильно, как это верно!» — рассуждала Анюта про себя, читая Добролюбова.
Эти вопросы волновали ее с гимназических лет. Она настойчиво искала ответы, хотела понять, почему все так происходит. Пробуждалось единственное желание — поскорее постичь все самой. И мысленно Анюта из будущего переносила все лучшее в настоящее. Ей хотелось видеть свои мечты претворенными. Для этого искала новых людей и новых встреч. Они как бы перешагивали в жизнь со страниц прочитанных книг. Сначала Желябов, Перовская, Халтурин, Федосеев. О них Анюта слышала от Герасима. Потом Плеханов, Ульянов, Крупская, Пятибратов, Бойкова. Теперь вот Барамзин.
Она сняла руки с книги, углубилась в чтение, и Добролюбов снова увлек ее.
Помешал приход Егора Васильевича. Она вскинула на него глаза и не сразу поняла, что сказал. А слова были невеселые:
— Хвостик-то мы подцепили, Анна Алексеевна… Наблюдают за нашим домом.
Барамзин присел к столу, взял книгу Добролюбова, стараясь не выдать тревоги.
Анюта посмотрела на Егора Васильевича. Тот отложил книгу:
— Рухнула наша надежда на революционность крестьянства, как карточный домик, — возвращаясь к вчерашнему разговору, начал он. — Напирал «чумазый»…