Азиат
Шрифт:
Глаза Мишенева угрюмо глядели на Заводскую улицу, всю изрезанную, изморщиненную колесными следами. Хмурое сизое небо висело поверх деревянных, мшистых крыш почерневших домов. Чадили пароходики на Белой, и в ушах отзывались отрывистые, прощальные гудки.
Они вошли в маленький дворик Хаустовского старенького домика с облезлыми и выцветшими ставнями. Поднялись на крылечко. Низко наклонившись в дверях, прошли и сразу очутились в тесной кухоньке.
— Встречай, молодуха, многоценного гостенька. Ставь самоварчик, —
Мишенев поставил баульчик на пол, поздоровался с Катей.
— Здравствуйте, здравствуйте, Герасим Михайлович, — певуче протянула жена Валентина Ивановича и бросилась к самовару.
Мужчины зашли в горенку, сели на табуретки возле стола.
— Рассказывай теперь, рассказывай, — попросил Хаустов. — Вся душа изболелась, ожидаючи тебя. Слухов всяких не оберешься, говорят невесть что.
— А мы свое скажем, Валентин Иванович, дай только прийти в себя.
— Не терпится.
— Чуточку потерпи. Ну, а у вас — все благополучно?
— Как сказать, — Хаустов развел руками, — пока, слава богу. Дела идут, контора пишет… — и он рассмеялся, но тут же смолк. — Жандармы взяли Горденина с Клюевым. Худо, Герасим Михайлович.
— Когда?
— Позавчера. Ночью. Страшновато становится…
Слова Хаустова огорошили Герасима. Не робеет ли товарищ? Мишенев посмотрел на Валентина Ивановича. Вообще-то интерес к тому, что было на съезде, естествен. Тревожное чувство после ареста членов комитета — тоже вполне понятно.
При виде Хаустова, его молодой жены, хлопочущей на кухне, Герасим постарался как бы стряхнуть с себя груз, тяготивший его. Он расстегнул ворот рубашки, причесался. Хаустов, неотрывно наблюдавший за Мишеневым, покачал головой.
— Похудел ты здорово, Герасим Михайлович. Не прихворнул ли?
— Все было, Валентин Иванович. Дорога-то дальняя, да и рискованная.
— Что и говорить! — сочувственно отозвался Хаустов. — Дело не из легких. — И опять попросил: — Хоть чуток откройся…
Мишенев покрутил головой. Не желая обидеть товарища, неторопливо заговорил о съезде и себе. Катя поставила на стол пышущий жаром медный самовар, налила чаю, подала нарезанный аккуратненькими ломтиками хлеб и нерешительно пригласила гостя.
Герасим Михайлович поблагодарил. Съел ломтик черного хлеба, выпил стакан чая.
— Когда соберем комитетчиков-то? — спросил Хаустов.
— Надо оглядеться. Лучше всего в воскресенье.
— Ясно.
— Где-нибудь в лесу, — предложил Герасим.
— А мы обговаривали. Встретимся на даче Лидии Ивановны.
В окна горенки заглядывал уже яркий, как петушиный хвост, закат, раскинувшийся в полнеба. По улице замелькали человеческие фигуры. Вечерняя смена шла на работу. Спохватился и Валентин Иванович.
— Мне на вечеровку. А ты пока побудешь у меня. Наберешься сил до воскресенья.
…Вечером
Но пойти к Афанасьеву Герасим не решился. Сначала, считал, побывает у Дуни, а если будет нужно, попросит ее сходить к Сергею Алексеевичу.
По пути в Нижегородку, рабочую слободу, он зашел в булочную, купил бубликов племянникам — Николаше с Катюшей. Дуня встретила упреком: долго не бывал, совсем забыл родную сестру. Племянники радостными возгласами поприветствовали дядю и занялись бубликами.
Подтягивая уголки ситцевого платка, сестра скороговоркой произнесла:
— Что-то долгонько ездил в этот раз…
— Долгонько, Дуня, — согласился Герасим, обхватив ее за плечи. — Почитай на краю света был.
— Не нравятся мне твои долгие отлучки из дому. Проездишь и не приметишь, как Галка-то невестой вырастет.
— Ради ее будущего счастья и езжу, Дуня, — он тепло посмотрел на племянников, сладко жующих бублики. — Ради всех их. Пусть насладятся свободной жизнью.
Сестра укоризненно покачала головой.
— Не сносить тебе буйной головушки, Герася, не сносить! Анна-то все тревожилась — вестей от тебя не было. Хоть бы написал откуда-нибудь…
Мишенев тяжело вздохнул.
— Анюта с Галочкой здоровы были?
— Здоровы. Анна-то после твоего отъезда сначала на барсовской даче жила, а потом тоже, как ты, в дорогу пустилась. Сказывала, по фельдшерским делам поехала, и вот задержалась… Ты не пускал бы ее. Она опять отяжелела.
Герасим хитровато улыбнулся.
— Поберегу, Дуня. Ты права.
— Разговорилась я и про самовар забыла.
Мишенев попридержал сестру за руку.
— Не беспокойся. Уже чаевничал у Хаустовых. А где Прокофий?
— На вечеровке. Где же ему еще быть-то?
— Все такой же неподвига?
— Хватит переживаний за тебя.
Прокофий Борисов, муж Дуни, тоже работал в железнодорожных мастерских. У Герасима с ним были чисто родственные отношения. Чурался Прокофий разговоров о политике, всячески отнекивался. Говорил, чтобы не впутывал его в крамольные дела, что и без них жизнь коротка. Боялся сходбищ рабочих, потому, когда приглашали, — отказывался.
— Что Прокофий-то сказывает?
— Мало радостного. Все бунтарей вылавливают. Полиция дом за домом в Нижегородке обыскивала. Ищут какую-то типографию да склад литературы.