Азиат
Шрифт:
— Мы слушаем вас, Герасим Михайлович, — сказала она и, окликнув прислугу, попросила поставить самовар и накрыть стол.
Для Герасима важно было подчеркнуть, что Владимир Ильич теперь, после съезда, взвалил на свои плечи неимоверно тяжелую ношу, и все, кто идет за ним, верны ему, помогают и свою преданность основывают на доверии и понимании.
— Да, мы должны быть сильны товарищеским доверием, — убежденно проговорил Бострем. — Всякое отступление от обязанностей товарищества должно беспощадно караться в нашей среде.
— Не понимаю, — сказала Наталья
— Возмутительно менять убеждения, как воротники на куртке, — пришла в негодование Кадомцева. — Мар-тов… Много показного в его натуре…
— Ты слишком строга, дорогая.
— А как же иначе оценивать отступничество Мартова?
— Затмение нашло, похожее на куриную слепоту.
Бострем нахмурил брови, недовольно посмотрел на Плеханову:
— Куриная слепота, говорите? Нет, Наталья Александровна, проказа, поверьте мне. Я убежден в этом…
— И я убеждена! — подтвердила Кадомцева.
Плеханова вздохнула:
— Да разве я оправдываю Мартова или защищаю? Я только хочу понять причины отступничества. Нам всем надо знать это, чтобы бороться в нашей среде со страшной болезнью. Для нас важно сплочение. В единстве рядов наших — сила.
…Они еще долго и взволнованно говорили о съезде.
Стенные часы пробили восемь ударов, потом девять. Время бежало. Прислуга появлялась в дверях и, боясь прервать разговор, уходила, но, наконец, не вытерпела, сказала:
— Наталья Александровна, я уже дважды подогревала самовар…
Плеханова пригласила всех пройти в гостиную. Пили чай со свежим смородиновым вареньем и сдобными сухариками.
Кадомцева порадовала Мишенева тем, что сообщила об открытии в Златоусте книжного склада, где можно было приобретать литературу. Теперь легче будет доставлять литературу, которую недавно привозили туда уполномоченные комитета.
Мишенев спросил о настроении рабочих, положении семей арестованных. Был рад, что мартовские репрессии не сломили их боевого духа.
— Семьи арестованных ждут и надеются… — рассказывала Инна.
— Какая такая надежда? — перебил ее до этого молчавший Пафнутий.
— Вся надежда на себя, это верно, — поддержал его Савелий и кашлянул, чуть смущенный тем, что вставил свое слово.
Герасим заметил:
— Милости от суда ждать нечего, новый генерал-губернатор Соколовский лютее Богдановича.
— Когда живем дружнее, и горе легче переносится, — здраво рассудил Пафнутий.
— Знамо! — снова кашлянул в кулак Савелий. — Порядок должен быть между нами, жить каждому на свой лад — негоже. Сообща надо, скорее порядка добьемся.
— А о каком порядке вы говорите, позвольте спросить? — поинтересовался Бострем.
— Мы? Знамо, о нашем, Герман Иванович, — не растерявшись, ответил Пафнутий. — А такая житуха — неладица на заводе и дома — надоела. Кончать ее надо…
Герасиму была по душе рассудительность рабочих.
— Значит, если я правильно понимаю вас, не складывать оружия, бороться?
— Знамо, Герасим Михайлович, драться надо, как на златоустовском
— Нужная, очень нужная, — подкрепил его уверенность Герасим. — Без нее и ясности в размежевании и расколе не было бы.
— Знамо! — согласился и опять кашлянул Савелий. — Наталья Лександровна права, под огнем идти приходится.
Плеханова тут же поправила:
— Савелий, я привела слова Ульянова, Владимира Ильича. Об этом он написал в книге «Что делать?»
— Правду писал, Наталья Лександровна.
…А на следующий день предстояла дорога. Распрощавшись с Плехановой и Кадомцевой, Герасим уезжал в Усть-Катав. Он был рад, что в Миньяре познакомился с хорошими людьми, обрел новых товарищей, без которых не бывает успеха в таком большом деле, как их партийная работа.
Дорога пролегала то перелесками, то врезалась в густые заросли, поднималась на угорья или опускалась в низины, разукрашенные рябиной. Спелые гроздья ее, казалось, пламенели в желтизне деревьев, тронутых первыми сентябрьскими заморозками. В душистом воздухе плавали прозрачно-голубоватые паутинки.
Под колесами дрожек шуршала мелкая галька. Мишенев сидел рядом с Бостремом. Перед ними на облучке маячил ссутулившийся возница. Герман Иванович восхищался осенней природой. Он восторгался видом синеющих гор и был настроен, как казалось Герасиму, благодушно. Мишенев слушал инженера, а в мыслях все еще находился под обаянием вчерашней встречи и горячего разговора. Красота тихой осенней природы настраивала его тоже на хороший лад.
Он чувствовал себя бодро. Под монотонное цоканье копыт, редкий звон подковы о дорожный камень — такие привычные и милые с детства звуки — Герасим мысленно уносился в отчий дом, наполненный неторопливым ритмом деревенской жизни, пронизанной заботой о семье и своем хозяйстве.
Как могли жить десятилетиями поколения отцов и прадедов, мириться с таким патриархальным существованием? Жизнь крестьянская будет… иной!
Из раздумий Герасима вывел Бострем. Он запел «Нелюдимо наше море». И Герасиму вспомнился сильный и приятный баритон Гусева. На какое-то мгновение Мишенев перенесся в Брюссель, почувствовал себя рядом с Лениным под окнами отеля «Золотой петух». В сердце отозвались слова Владимира Ильича: «Только сильного душой и вынесут волны в нашей борьбе».
Смело, братья! Бурей полный Прям и крепок парус мой!Бострем пел легко. Песня брала за душу. Оглянулся возница. Охорашивая рукой усы и бороду, сказал:
— Зажигательная, хватает за сердце. Поднялся бы, расправил грудь и удаль свою показал…
Он энергично взмахнул кнутом, щелкнул им и, натянув вожжи, прикрикнул:
— А ну, Игренка, бей копытами!
Лошадь вскинула голову, взвихрилась ее грива, и дрожки веселее застучали колесами.