Бабаев
Шрифт:
Вот он, тополь.
Выстрела не было слышно, но около уха что-то зажужжало, как шмель, и позади кто-то крикнул. И только успел пройти момент, как хлестко ударило что-то возле, и упал тяжело со всего маху Осипчук, прижав к телу винтовку.
Поперек улицы забрезжил другой, лежачий тополь, опрокинутая будка, ворота сарая.
– Постойте, что же это?
– спросил Бабаев.
– Залоп нужно!
– подсказал Везнюк, и блеснули белые глаза под фуражкой.
Точно кто-то подбросил вверх листки устава и на них длинную команду
Бабаев метнулся в сторону, за роту, и оттуда, скользя, сорвался его голос:
– Первый взвод с колена, второй стоя, прочие уступами, пальба... ротою!
Слышал, как быстро сделали привычное построение солдаты и как защелкали в воздухе выстрелы из-за лежачего тополя, точно молотки вперебой били по наковальням.
– Рота, пли!
Оглушило на секунду залпом, треском и вскриками, а через секунду, весь странный, чужой и далекий, едва успели солдаты закрыть затворы, он снова крикнул:
– Рот-та, пли!
X
Ура!
– и разбросали баррикады.
Ворота положили плашмя на землю.
Девять трупов рабочих свалили на них в кучу, головами то в одну сторону, то в другую.
Прямо над трупами окно в хате было разбито пулей, и сквозь него кривыми зигзагами вырывался обезумевший плач: двое плакали, дети. Их не видно было, только плач жег душу. Вперед на расчистку улицы ушел третий взвод, и хлопали редкие выстрелы.
Солнце шло где-то близко, звонкое. Облака в самой середине неба облились кровью. Дул ветер. Кровь сочилась из пронизанной насквозь шеи Осипчука. Он лежал, прислонив руку к ране. Пальцы были в крови. Везнюк рвал около свой грязный платок, связывал в бинт узлами.
Было еще четверо раненых в других взводах. Один, носивший такую скверную фамилию, что нельзя было его назвать, с раной в животе, корчился, стонал и спрашивал всех:
– Что ж теперь будет-то? Умру я, что ли?..
– Глаза блуждали по всем, доверчивые, испуганные, большие. Около него толпились солдаты, говорили о фельдшере, о носилках, о лазаретной линейке.
Девять трупов лежали на воротах, как одно большое тело с девятью головами. У одной головы, ближней, откинутой вбок, глаза рыдали кровью и после смерти, а лицо было молодое, тонкое, как у женщины.
Скрюченные руки... Синие пальцы вонзились в воздух... У той одинокой руки были тоже такие, тоже ковали бога...
Передрассветный бог рождался в залпах - это было так понятно, так просто. Носился вот здесь над трупами, срубленным тополем, разбитыми окнами - искал своего мира, смеялся смехом смелых... И взрывами его смеха были залпы...
Унесли раненых на разостланных шинелях. Второй взвод пошел следом за третьим. Далеко хлопали выстрелы. Холодно стало.
"Может быть, я сплю?" - подумал Бабаев.
Оглянулся... Когда это случилось? Куча трупов на сломанных воротах, зияет разбитое окно, плачут дети, курят солдаты...
И вздрогнул вдруг: через забор осторожно лез кто-то длинный, лохматый.
Ближний солдат вскочил, взял наизготовку. Еще вскочили двое.
Длинный спрыгнул, снял шапку, шел прямо на Бабаева; шел, качаясь, показывал руки - пустые.
– Ваше благородие! Барин!
– К ноге!
– крикнул Бабаев солдатам.
– Ваше благородие! Паничик милый!.. Не знаю, к кому оборотиться... Что это теперь, стрельба эта самая, к чему? Война, что ли?.. Паничик родный!
Страшные молящие глаза из-под косиц. Стал на колени. Ждет.
– В лесах я живу, пильщик я... Вчера только домой пришел... Детишки тут, жена... Ничего этого не знаю... Цоп середь ночи!.. Что такое, господи Иисусе, царица небесная! Греха-то сколько!
Впился глазами в трупы, крестится.
Может быть, узнал кого-то, всхлипнул:
– Паничик родный.
– Бога нового искали, за то и убиты, - кивнул на трупы Бабаев.
– Бога понял? Это святые божьи.
– Страдающие которые?.. За всех, значит?
– За всех.
– Господи! Свет-то как повернулся!.. Свои своих бьют!.. Новой веры, они, значит, какая недозволенная?
– Новой... Они?
– Новой веры... Бога хотят на землю... Ты где? говорят.
– Ты есть?.. Давай правду!.. Жизнь за правду хочешь? На жизнь... Гордые!.. А бог, он жестокий... Смеется... и залпы...
Он смотрит в глаза лохматому, лохматый - в его глаза. От глаз к глазам перекинулся хрустальный мост, прозрачный от ужаса.
Сгрудились около солдаты, но их не видно. Видно того, кто хочет понять и не может. Под космами спутанных волос шевелится мозг, как облако на небе, и мысль подходит к глазам, пугается и не выходит.
– Паничик милый! Неужто это так, значит, зря?
– Что зря?
– Говорю, неужто зря их убили... Бог ведь, он известный, он правильный... Неужто через бога? Зря, значит?
Залп где-то. Позолотил кто-то край облака. Отчетливо видно напротив наискось мазанку-хату, исчерченную пулями. Слепенькое окошко, маленькое, совсем дырочка, осталось целым. Косится, чуть поднявшись над землею, таращит глаз.
И у лохматого глаза, как два слепых окошка. Лезут из-под нависших косиц, впиваются в него, Бабаева, блеклые, с красными жилками на белках, дно его души, глубже нет. Придвинул всю жизнь к глазам и ждет ответа. Не ждет требует и на колени для этого стал. Разве не требуют, когда молятся?
– Встань, черт!
– крикнул вдруг Бабаев.
– Черт! Косматый!.. Я тебе должен отчет отдавать? Леший!
Откачнулся пильщик.
– Господи!
Вскочил с колен. Длинные ноги едва нашли землю. Закачался темным мутным пятном, таким темным, точно кто-то изо всей жизни выжал всю муть и бросил ее перед Бабаевым.
– Ваше благородие... Я ведь так это... Как по лесной части я, пильщик... Прихожу домой - цоп середь ночи!..
– Расстреляю! Уходи прочь!
– Б-барин! За что же?