Бабье царство
Шрифт:
– А что с ним делать? Не берут.
– Что делать? Ребята, инвалиды войны, герои, мучаются, где бы раздобыть папирос для штучной продажи, а он тут дерьмо в слезе размешивает! Да в Судже, в Рыльске, в Льгове, в самом Курске твою плесень с. руками оторвут!
– Так ведь туда ехать надо, а на кого я магазин брошу?
– Съездить можно...
– тягуче и равнодушно сказал Жан.
– Товарищ Жан, пройдем в кабинет...
– попросил завмаг...
...Возвращаются с поля колхозники. Видать, крепко устали: чуть не на версту
– Опять Жан не вышел?
– Опять.
– Хватит с ним цацкаться. Сколько у него прогулов?
– Вся неделя.
– Штрафуй - и баста!
Ничего не подозревавший Жан спокойно покуривал на крылечке своего дома, отдыхая от трудов неправедных.
– А Марина чего не идет?
– поинтересовался Жан.
– Идет... маленько отстала, - отозвалась Настеха.
– Завтра с утра отнесешь в контору двести рублей штрафу.
– Не жирно будет?
– думая, что с ним играют, беззлобно огрызнулся Жан.
– Может вытошнить!
– Ничего не попишешь - систематические прогулы.
– В каких купюрах платить - в крупных или мелких?
– резвится Жан.
Подошла огорченная и разозленная Марина.
– Думаешь, она шутит?
– завела на высокой ноте.
– Здесь так положено!
– Нет такого закона, - сказал Жан, все еще пребывая в странной беспечности.
– А у них есть!
– бессознательно отделяя себя от колхоза, крикнула Марина.
– Вы что?..
– побледнел Жан.
– Ты что?..
– Он с ненавистью поглядел на звеньевую.
– Сдурела, зараза? Да я за двести рублей горло перегрызу. Катись отсюда, не то всыплю горячих - небось срамотно будет!
– Но-но, полегче!
– сказал Лубенцов и загородил собою Настю.
– Ты кто такой?
– Жан встал, одернул рубаху.
– Ты-то чего лезешь?
– Не встревай, Костя, сами разберемся, - сказала Настеха.
– А штраф платить придется.
– Поговори еше, фрицев матрас!
– Сволочь!
– Кулак Лубенцова обрушился на челюсть Жана. Тот упал, сильно приложившись затылком о ступеньки крыльца.
– Чего дерешься, дурашлеп?!
– яростно закричала Марина.
– Правда глаза ест? Хошь не хошь, а невесточка тебе досталась с брачком! С фрицевой зазубриной!
– Настя!..
– беспомощно сказал Лубенцов.
– Настя, чего она?!..
Странная полуулыбка забилась на лице Насти.
– Вишь, молчит!
– с торжеством сказала Марина.
– Не может соврать перед народом!
– Опустившись на корточки, она пыталась поднять Жана
– Настя!.. Ну чего ты молчишь?.. Настя!
– потерянно бьется голос Лубенпова.
Он оглядывает людей, ищет у них защиту Насте, но люди отводят глаза, не зная, как объяснить внутреннюю неправду позорного обвинения. Лубенцов понимает это по-своему,
– Настя, как же так?
– А вот так!
– звонко сказала Настя, повернулась и пошла.
Заплакал бывший танкист и, как был, не разбирая дороги, через буерак, потащился вон из деревни.
Жан очухался, сбегал в сени и вернулся с колуном.
– Где он, сволочь? Я его обрублю!
– Ты уже его и так обрубил... да и ее тоже...
– с печалью и презрением сказал Василий.
– Ищи ветра в поле!
– добавил кто-то.
И люди видят, как Лубенцов, выйдя на большак, остановил полуторку и перевалился в кузов.
– Сука ты, Жан!
– сказал Василий.
Жан замахнулся колуном. Василий без труда обезоружил его и зашвырнул колун в палисадник. Оттуда с квохтаньем выскочила наседка. Все дружно проследили за рябой курицей, которая, взмахивая крыльями и теряя перышки, перебежала улицу и юркнула под створку ворот. Люди чувствовали какую-то свою вину в случившемся, но не знали, как поступить, и потому цеплялись за мелочь внешних впечатлений.
Беда, как предгрозовой ветер, захлопала створками окон, дверьми, калитками, заметала по улице бабьими подолами, и не узнать, кто первый крикнул тут же подхваченное всеми:
– Настеха повесилась!..
...Казалось, Надежда Петровна спокойна до бесчувствия, если б не тяжкая, страшноватая краснота в лице; кровь вздула виски толстыми венами, налила выкатившиеся из орбит глаза. А голос звучал деловито и ровно, когда, быстро шагая деревенской улицей, она выспрашивала у Анны Сергеевны:
– Кто ж первый обнаружил-то?
– Дуняша. Она сразу почуяла недоброе - и за Настехой... Прибежала, а та уже распорядилась. Дуняша, молодец, схватила косу и обрезала гужи...
– Настеха не поуродовалась?
– Маленько шею ободрала.
– Плачет?
– Нет, молчит.
– Это плохо, надо, чтоб плакала.
...- Что же ты наделала?
– сказала Надежда Петровна непривычно маленькому Настехиному лицу, потонувшему в подушке.
– Ты же не себя казнила, ты всех нас казнила, а лютей всего Дуняшу и меня. Жестоко это, Настя-Лицо молчит, хотя глаза открыты, не понять, доходят ли слова председательницы.
– Нельзя так, Настя... Из-за подлости мелкой шушеры губить такое чудо чудное, как жизнь!.. Лицо молчит.
– - Ведь ты любишь Костю. Разве его тебе не жалко? Думаешь, стал бы он жить, когда б ты в своем зверстве успела?
Лицо плачет.
Надежда Петровна сразу вышла из горницы. Конюх и тренер держат Эмира, запряженного в легкий шарабан.
– Загубишь коня, Петровна!
– с тоской говорит тренер.
– А хоть бы!.. Это всех коней дороже!
– Петровна забралась в шарабан, взяла вожжи, кнут.
– А ну, пускайте!..
Конюх и тренер рассыпались по сторонам. Эмир повелся в оглоблях, чуть осадил, всхрапнул и полетел.