Бабьи тропы
Шрифт:
— В молодости, братаны, — ответил дед Степан, моргая мокрыми от слез глазами. — Тюменский я… Молодой был… годов двадцати двух аль трех… не помню уж. Ну, только пьяный я был… Драка была… Вот так и случилось… дружка своего загубил… Намучен я, братаны… шибко намучен!..
Молчали мужики. Смотрели в землю.
Староста спросил:
— Ну, как мужички?.. Вертаете права Степану Иванычу?.
— Вернуть!..
— Чего там…
— Вертаем!..
Староста повернулся к Панфилу:
— Пиши, Панфил… Прибавляй
Дед Степан схватил Панфила за руку:
— Постой, Панфил!.. Постой… Ты так пиши, чтобы вернуть мне все законные и полные права… Понял?
— Ладно, — ответил Панфил. — Напишем…
— Беспременно, чтобы все полные права, — настаивал дед Степан. — Так и пиши «законные и полные права…»
Панфил спросил старосту:
— А как же быть?.. Тут у меня уже сказано в приговоре-то: подписуемся… Может быть, новый приговор составим? И насчет Степана Иваныча вставим…
Староста махнул рукой:
— Ладно… можно в одном… Припишем еще раз: подписуемся… Там разберут…
Панфил присел к столу и заскрипел пером. Мужики по-прежнему молчали.
А у ворот стояла бабка Настасья и постукивала о землю клюшкой. Не замечала сопевшей позади Параськи. Давно порывалась кинуться в толпу мужиков. Давно подступал к горлу ее соленый клубок слез. Хотела и она пасть на колени перед миром. Хотела покаяться в своем страшном грехе. Но кто-то, сильный и твердый, боролся внутри ее с охватившим порывом, приковал ноги к земле, крепко держал за плечи. И твердил:
«Погоди ужо… не смеши людей… Рано… погоди…»
Глава 16
В этом году весна в урмане была поздняя, но дружная. Долго хмурилось небо серыми облаками, а потом вдруг над лесами и болотами запылало солнце и быстро согнало с земли последние остатки снежного покрова; захлестнуло урман потоком весенних вод, под которыми скрылись дороги, гати и тропы. Половодье отрезало таежные деревеньки друг от друга и от города на долгий срок. Давно отпахались и отсеялись мужики. Повсюду стало спадать половодье, обнажая луга. А слух про падение царя так никто и не подтвердил белокудринцам. Не знали мужики: то ли весенний разлив помешал, то ли зло пошутили над ними проезжие звероловы.
Три раза ходили мужики к мельнику и требовали подробного перечета книг, в которых говорилось о наступлении конца царской власти. Никто из них уже не верил в священные тексты, которые вычитывал старик нараспев, но все-таки шли в Авдею Максимычу и слушали его книжные пророчества. А он посмеивался и говорил с хрипотцой:
— Дело ваше, други… Хотите — верьте, хотите — не верьте. А по книгам выходит так, что пришел конец власти царя-антихриста… Да, пришел…
Кержаки, подумывая о возможной расплате за «отмену царя»,
Бабы, разносившие слух по деревне о падении царя, теперь ругали мужиков на чем свет стоит.
Олена корила своего Афоню:
— Ужо приедет урядник… пропаду я с тобой, с холерой…
— Ладно, не пропадешь, — отмахивался чернобородый и кудлатый пастух, заплетая растрепавшийся длинный кнут и боясь взглянуть жене в глаза.
Долговязая и рябая Акуля ругала своего кузнеца:
— Арестуют тебя… куда я денусь с детьми?.. Наплодил, сатана… Мало тебе — рожу на войне исковеркали?.. Дурь какую выкинул… И против кого?.. Против царя!.. Господи!..
Всплескивала руками Акуля и выла:
— Со-ба-ка ко-со-ры-ла-я-а…
Обидно было Маркелу, что жена не ценила его ран военных и звала косорылым. Не один раз пытался он ударить Акулю, да боялся, как бы не ушибить насмерть. Молча уходил к Солонцу, торговавшему самогоном, и напивался там. А у Сени Семиколенного с бабой три раза дело доходило уже до драки. Маланья с самого начала не верила слухам, а теперь издевалась над мужем:
— Что, достукался?! Ужо засадят в тюрьму… Тогда узнаешь, как народ мутить против царя…
— Замолчи, стерва! — высоким голосом кричал Сеня, размахивая длинными руками и качаясь на длинных, тонких ногах. — Не твоего ума это дело! Понимаешь?!
— Нет, моего! — огрызалась Маланья. — Не мути деревню, кикимора долговязая… Не озоруй против царя!
— Пал царь! — задыхался Сеня, кидаясь на жену с кулаками. — Сказано тебе, пал!
— Нет, не…
— Пал, стерва!
— Не, не…
Сеня размахивался и оделял Маланью звонкой оплеухой, от которой она грохалась на пол.
Изба оглашалась ревом ребят:
— Ма-а-ма-а!..
— Тя-а-тя!
Не обращая внимания на рев ребят, Сеня барахтался по полу с женой, бил ее кулаками и визжал:
— Враз расшибу стерву… вместе с царем!..
Маланья извивалась под ним, кусала его, царапала ему лицо, дергала его желтую козлиную бороденку и, хрипя, твердила свое:
— Не удастся!.. Не достать вам, шеромыжникам, царя-батюшку…
Под гулкие удары и под рев ребят катались они оба по полу и перекликались:
— Пал, стерва, царь…
— Нет, не пал…
— Па-ал!
— Не па-ал!
Ребятишки с ревом кидались на улицу. Приходили соседи и разнимали дерущихся. После того Сеня ходил неделю с царапинами на лице и на руках, а Маланья — в синяках. С горя Сеня так же, как кузнец Маркел, дня три пьянствовал.
В семье Ширяевых тоже разлад пошел. Сноха Марья, узнав, что свекор ее — поселенец, не один раз плакала от стыда. Злобу свою срывала на Павлушке, в которого то ухват летел, то скалка. А бабка Настасья, оставаясь наедине со стариком, ворчала: