Бабл-гам
Шрифт:
Паролем служила пошлость. Паролем служило убожество. Паролем служила одинаковость. Пусть ничто не выбивается за рамки. Пусть никто не высовывается. Пусть певицы с голосом все будут страшные и тупые, пусть девицы из клипов все будут страшные и тупые. Уж их-то искать не нужно, таких на улицах тринадцать на дюжину. Пусть певцы будут похожи на певиц и будут тупые. И вообще пусть все будут тупые, это упрощает отношения между людьми. Получилось восхитительно никакое дерьмо. Оно без труда выполнило свою задачу — отупели сразу три поколения потребителей. Сильнее всего пострадали девочки от шести до двенадцати лет, потом подростки обоего пола, потом сентиментальные молодые женщины с ограниченными умственными способностями. Это было хорошо, но мало.
Пресса ворчала, ворчала интеллигенция, люди со вкусом, которые еще не
Вывод напрашивался сам собой: все познается в сравнении. Сравнение решено было уничтожить. Не с чем сравнивать, нечего и познавать. А если нечего познавать, наступает единодушие.
С рынка убрали классическую музыку. Классическая музыка была немодной, герметичной, занудной. Стойки с дисками опустошили. Запасы на складах пустили под каток. Консерватории сожгли. Пианистов расстреляли. Предложили выкупить на вес золота собрания дисков у частных лиц, частные лица принесли диски. Их тоже пустили под каток.
Потом настала очередь рока, джаза и оригиналов кинолент.
Потом, уничтожив оригиналы кинолент, решили уничтожить фильмы вообще. Кино было искусством: это была фабрика по производству шил в жопе. Оно волновало людей, а некоторые фильмы, случалось, имели пакостное свойство снова подбрасывать некоторые идеи, в частности, идею прекрасного, в умы, с трудом поддающиеся отуплению. К счастью, кино по части финансирования зависело от телевидения, а телевидение было за нас. Телевидение послало к черту кино с его оравой мозгоедов. Вместо фильмов в кинозалах стали крутить клипы, рекламу, дебильные комедии и выпуски реалити-шоу. Со стоек магазинов убрали DVD. Запасы пустили под каток. Расстреляли актеров, не желавших переквалифицироваться в тупых певцов. Расстреляли режиссеров, не желавших снимать дебильные комедии. Предложили выкупить на вес золота собрания кассет и DVD у частных лиц. Частные лица принесли свои собрания. Их тоже пустили под каток.
Музеи закрыли.
Книги оставили в покое: их уже давным-давно никто не читал.
На этом сделали большие-пребольшие бабки. И даже больше, чем просто бабки: примирили всех. Нет фильмов со сценами насилия — нет насилия. Нет грустных песен — нет грусти. Нет рок-н-ролла — нет наркотиков. Вместо этого молодежь теперь хотела петь. Это было так мило. Целому поколению подарили призвание. Мы оказались почти пророками. Мир был доволен, он даже бросил курить.
Тут-то подростки и решили, что школа не нужна. Они вышли на улицы. Они, блин, хотели петь. Ведь если эти страхолюдные и тупые певицы могут петь ахинею и набивать себе карманы, да к тому же выступать по телевидению, то почему не могут они? Они, черт возьми, хотели петь, как все. И принялись петь. Они пели на улице, с микрофоном в руке и колонкой на плече, пели как можно громче, чтобы заглушить пение соседа. К ним присоединились проститутки, потом визажистки, парикмахерши, официантки, продавщицы, секретарши, цветочницы и журналистки из женских журналов. Они все тоже хотели петь. Потом настал черед автомехаников, рабочих, бакалейщиков, адвокатов, рестораторов, глав предприятий, футболистов, врачей, тореро, барменов, фармацевтов, почтальонов, фермеров, а главное, безработных. Они, блин, тоже хотели петь. Они пели на улицах, с микрофоном в руке и колонкой на плече, стараясь петь громче соседа. Микрофоны были в свободной продаже. Обзавестись ими не составляло труда. Их запретили продавать. Население этого так не оставило. Возник настоящий черный рынок микрофонов. Между соперничающими бандами вспыхивали сражения за монополию на торговлю микрофонами. Больше на улицах никто не пел: чтобы заставить друг друга замолчать, демонстранты пускали в ход кулаки, и не только кулаки, но и колонки, демонстранты лупили друг друга колонками. Уже были убитые. Пошла массовая резня, мир впал в остервенение. Он слишком отупел от дебильных комедий, клипов, дерьмовой попсы и прочих разновидностей дерьма. Дерьмо давало легкие ощущения. «Когда мир кормят легкими ощущениями, ничего хорошего не получается, ему нужны сильные ощущения», — простонал перед смертью один из демонстрантов, забитый колонками. Позднее выяснилось, что этот человек был лидером мелкой протестной группировки, которая жила на свалках и занималась грабежом складов, куда свозили последние оставшиеся экземпляры запрещенных дисков и фильмов,
Глава 13
А если все это
МАНОН. «Проснитесь же! Просыпайтесь!» Голова у меня чугунная, как с перепою, в глазах туман, вижу все как сквозь воду, я в своем номере в «Рице», время, скорее всего, около полудня, и с виду все более или менее нормально — и то, что я поздно проснулась, и что у меня похмелье, и что мне хочется разгромить все вокруг, как всегда, когда я просыпаюсь поздно и с похмелья, — короче, с виду все более или менее нормально, если бы не этот тип в ливрее, что трясет меня, словно куклу, и еще орет, как будто не знает, что я и не за такое по головке не поглажу.
— Эй, просыпайтесь! Эй! Вы меня слышите, мадемуазель?
— А ну убери свои грязные лапы, ублюдок, тебе кто разрешил войти? Я сплю!
— Кто вамразрешил войти?
— Не поняла?
— Да-да, кто вам разрешил сюда войти? Что это значит? Здесь все-таки гостиница, а не проходной двор!
— Да ну? Кроме шуток? Смешно, могу поклясться, что видела у входа вывеску «Проходной двор».
— Вы… вывеску? Вы видели вывеску…?
— Вот именно, вывеску, придурок. А теперь отвали и дай мне поспать.
— Но, мадемуазель…
— Что еще? Не бойся, я не стану жаловаться на твое излишнее рвение директору, не хочу иметь на совести еще одного уволенного отца семейства. Так что пошел вон.
— Мадемуазель, мне очень жаль… Здесь, наверно, недоразумение. Ровно в пятнадцать часов сюда прибывает Джордж Клуни со своей подружкой, топ-моделью, чье имя я не могу вам сообщить. Вы находитесь в ихномере. Вам нечего здесь делать. Горничная сказала мне, что вы здесь. Мне поручено вас выпроводить. А если вы будете сопротивляться…
— Да ну? Это еще что за чушь? Если королева английская — топ-модель, то я и есть королева английская.
— Мне поручено… применить силу.
— Что? Если это шутка, то очень дурного толка.
— Сожалею, мадемуазель.
— Вы знаете, кто я такая?
— Сожалею, не имею чести…
— Где Дерек?
— Где… кто? Не понимаю, о ком вы говорите.
— Дерек Делано, кретин. Отвернись. Отвернись!
Я ищу пеньюар, который всегда бросаю, скомкав, в ногах кровати. Его там нет.
— Как тебя зовут? — спрашиваю.
— Эрнест.
— Эрнест, принеси пеньюар из ванной, хорошо?
— Да, мадам, без проблем, вы оденетесь и уйдете, правда?
Это явно скверная шутка идиота Дерека, он уже не знает, что и придумать, чтобы наша совместная жизнь не погрязла в рутине, а этот бедный невинный коридорный абсолютно не в курсе, судя по его растерянной и сокрушенной физиономии. Он в самом деле принимает меня за какую-то жалкую проститутку без определенного места жительства, еще немного, и предложит пожить у него, пока я не получу социальное жилье и работу.
— Держите, мадам.
Я запахиваю пеньюар и направляюсь к платяному шкафу.
— Посмотрите, в своем я номере или нет. В этом шкафу вся моя одежда.
Я открываю шкаф, и он пуст, словно VIII округ в праздничный день, ни единого платья, ни единой туфли, а из соседнего отделения куда-то улетучились еще и костюмы Дерека. В шкафу ничего, только вешалки с клеймом «Рица», позвякивая, качаются в пустоте.
— Ладно, Эрнест, пошли в ванную.
— Там тоже ничего нет, мадам, я только что из ванной.