Бабочка и паук

Шпыркова Любовь

Сквозь сон я слышала, как бьет в стекло дождь, а когда проснулась, то тело было охвачено таким покоем, даже истомой, что не хотелось не то что вставать, но даже шевелиться. Небо извергало потоки серого ливня, и серым был мир, но потом небесная поливальная машина укатила в северном направлении, волоча тележку с громом, будто с камнями; изредка с нее сваливался очередной булыжник, но все дальше и дальше, все тише и тише, пока, наконец, не выглянуло на промытом небе солнце. На часах в кухне было пять, а когда я поужинала, от нечего делать сварив спагетти, стало шесть тридцать. Дело было вечером, делать оказалось нечего. Скука. Гулять – трава не высохла, на дорогах лужи, ноги

промочишь, заболит горло, охрипну, полезет маньяк насиловать и убивать – нечем будет кричать безголосой-то. Телевизора нет, но зато есть интернет.

Попытки подключить модем внизу не удались, пошла наверх, там взяло, но медленно, а проявлять терпение не хотелось. Утреннее солнце словно выпило из меня то, что представляет интерес в городе. Оставалось читать, и это было спасением.

В окно заглядывал любопытный месяц, но потом укатился куда-то, пропал из виду. Надо попробовать нарисовать: окно, на темно-синем бархате ночи полная луна, с лицом, на котором можно прочитать участие. В других широтах, в дальних странах это ночное светило совсем другое, не похожее на женское лицо, от вида которого хочется зажмуриться, чтобы не текли слезы. В первый раз я спросила луну в те двенадцать лет, когда стала думать о маме: Луна, где моя мама? Луна брызнула мне в глаза чем-то едким, иначе отчего потекли слезы? Ответ был ясен: не спрашивай. Не спрашивай, и тебе не солгут. Это только у Пушкина: Месяц, месяц, ты могуч… не видал ли где на свете…? Полная формула заклинания. Или программирования. Сначала комплименты, потом просьба. Ночное светило не знает, где царевна-мама, спроси у кого-то другого. Интересно, а Маргарита знает про маму? Я никогда ее не спрашивала.

Дни могут быть разбитыми – обидой, неудачей, унижением – много чем. Они бьются, как яйцо, как стакан, могут обжечь и испачкать вас, могут направить по ложному пути. Не бывает напрасных дней, ведь даже осколки чему-то учат. Вы можете считать день удачным по многим причинам, но редко выпадают дни полной и почти идиотской гармонии – такой, как этот мой день, первый на даче – в старом и неприглядном домишке, на нескольких сотках земли, где земля после дождя набухла, давая силу посаженным в нее растениям. Спокойный, с открытиями и здоровым отдыхом, от которого так приятно ноет тело. Наконец-то я выпила целый стакан лета. И сумерки за окном не так пугают, как раньше, будто опасность осталась где-то за калиткой, которая крепко заперта на висячий замок, а ключ повешен на гвоздике в прихожей, рядом с женской курткой – видно, хозяйка носила ее лет пять назад, пожалев выбросить, когда поправилась. Вообще она – как же ее там зовут, ах, да, Ольга Ольгердовна, очень любит порядок. Еще бы, с таким отчеством! Странно, оно похоже на прибалтийское, а тетенька явно русская, но я могу ошибаться. Вот когда поеду в экспедицию, то есть буду учиться различать не только говоры, но и в именах разбираться, тогда по одному имени-отчеству, либо по диалектным словам научусь разбираться, кто из каких краев.

Я читала до темноты, а потом уснула так крепко, как в городе давно уже не спала.

Желтая сеть

– Как водичка? – звучит голос за спиной. От неожиданности я дергаю ведро, и вода плещет на ноги. Она очень холодная. Я оглядываюсь и вижу мужчину. Вот он каким-то образом уже совсем рядом. Так-так…

– Хорошая, – говорю я почти любезно, понимая, что это его колодец. Вода перелита в мое ведро. Но, оттого, что меня застали за кражей воды, я нервничаю и опять проливаю мимо. Ноги тут же покрываются пузырьками. Хорошо, что на мне резиновые шлепанцы, а то бы пришлось сушить тапочки, вздумай я прийти сюда в тех, пушистых. А так ничего. Я не могу поднять глаза от своих ног, глядя на них. Почему-то приходит в голову, что надо бы почистить ногти и сделать педикюр, как у Прудковой.

– Ой, пролила.

– Да, – сокрушается мужчина, и я поднимаю на него глаза. Он смотрит прямо на меня, и от его взгляда бросает в краску. Слишком пристально смотрит он мне в лицо. Глаза у него большие, но какие-то странные, как будто в них горит голубой огонь. Окружающий мир размывается, потом снова собирается в фокус, но теперь по-другому – ветерок откуда-то налетел, легкий такой, но он вот-вот приподнимет меня и унесет вверх – надо только сделать усилие и приподняться. Ах, ведра мои – груз, якорь спасительный – я снова на земле. Чуть не улетела куда-то в пространство, надо же. Что это со мной?

– Это ваш колодец? – спрашиваю я дерзко.

– Мой, – почему-то помедлив, отвечает он. Мне хочется убежать, бросив ведро с водой. Но вместо этого я продолжаю тем же тоном стервочки:

– А другого колодца здесь нет? А то я разрешения забыла спросить.

– Колодец есть, но далеко, в деревне.

Деревня действительно далековато – я видела ее – нужно пройти по берегу озера примерно с километр.

– А остальные как берут воду? Здесь везде свои колодцы?

– Водокачка имеется. Но вода плохая, с мелом. Бери тут, не стесняйся.

– Вот спасибо.

Я отнюдь не жажду, чтобы мужик тащил мою воду. Не потому, что мне самой дотащить – раз плюнуть, нет, ведро, даже с учетом того, что не полное, все-таки тяжелое. Просто я не собираюсь пускать к себе на территорию постороннего, пусть даже это сосед. Придет, начнет разглядывать, а потом поймет, что я тут одна…

Но этот нахал даже не думает предлагать мужскую силу в качестве помощи. Я все-таки медлю, чисто из принципа. Он предложит, я гордо откажусь и, перегибаясь то в одну, то в другую сторону, поволоку воду сама. Нет, молчит, вот гад какой!

– Спасибо и до свиданья. То есть прощайте, конечно. Донести ведра вас не прошу, так как понимаю, что вы участник Параолимпийских игр, прошли курс реабилитации после снятия инвалидности. И на всех не натаскаешься.

Боже, что это я такое несу? Несу-то я воду, а вот язык мой несет чушь. Оскорбляю мужчину, от которого зависит, давать мне чистую воду, или повесить на калитку амбарный такой замок. Но он говорит мне в спину, гордо пока прямую:

– Ладненькая. Бабочка пушистая.

– Да что вы? – я опять плеснула себе на ноги.

– Ты приходи в гости, мы же соседи, я тебе кое-что интересное покажу.

Я ставлю ведра и поворачиваюсь, чтобы отшить старикашку раз и навсегда.

– Это вы так шутите?

Но он не замечает иронии. Начинает говорить что-то о саде, о доме, а я рассматриваю его. Человека лучше всего изучать, когда он говорит. Тогда можно переводить взгляд с в меру густых бровей на загорелый с продольной морщиной лоб, на голубые удлиненные глаза. Нос у него тонкий, ползущий куда-то вниз лица, к бороде и усам. Руки волосатые.

– Извините, мне некогда.

Довольно грубо прервав его разглагольствования, я спешу с ведрами в свой дом, оставляя по бокам тропинки пятна расплескавшейся воды. Ставя воду на скамейку на кухне, перевожу дух. Во мне все дрожит. Мне хочется вымыться, но я знаю, что это не поможет.

Это желтая сеть, и она снова коснулась меня.

С самого юного возраста, когда меня осматривал тот профессор, я трачу много сил на то, чтобы избегать ее, эту сеть. Она касается не только меня, я вижу, когда в нее запутываются другие.