Бабушка (др. изд)
Шрифт:
Так порешила княгиня, и приветливо раскланявшись, села с Гортензией в экипаж. Бабушка вполне довольная, вошла в комнату.
XVII
Утром было очень жарко. Все, и старый, и малый работали в поле, чтобы свозить по крайней мере то, что было сжато. Хозяева должны были прихватывать ночи, чтоб справить и свое хозяйство, и барщину. Солнце так пекло, что от его жгучего жара могла трескаться земля. Людям было душно, цветы вяли, птицы летали низко, животные искали тени. С утра выступали на небе облачка, сначала маленькие серо-беловатые, рассеянные здесь и там, потом все прибывали, соединялись, поднимались выше, сталкивались, образуя продолговатые полосы, становились все темнее и темнее, и к полдню весь запад уже был покрыт черною, тяжелою тучей, тянувшеюся к солнцу. Со страхом смотрели жнецы на небо, хотя все едва дышали. Каждый торопился работать, хотя надсмотрщик и не кричал беспрестанно и не бранился. Он имел привычку браниться, чтобы люди не забывали, что он имеет право им приказывать и чтобы чувствовали к нему уважение. Бабушка сидела на пороге и со страхом смотрела на тучу, висевшую уже над домом. Мальчики играли с Аделькой за домом, но им было так жарко, что они все бы сбросили с себя и бросились бы в канаву, если бы только бабушка позволила. Аделька, всегда болтливая и живая как цыпленок, зевала, не хотела играть и, наконец, заснула. Бабушка тоже чувствовала какую-то тяжесть на глазах. Ласточки летали низко, потом запрятались в гнезда; паук, на которого бабушка смотрела утром, как он оплетал и давил мух, залез теперь в паутину; птица кучками стояла в тени, псы лежали у ног бабушки и тяжело дышали, высунув язык как будто после страшной гонки. Деревья стояли неподвижно, ни один листочек не шевелился. Прошек шел с женою из замка, и она еще издали закричала: «Собирается страшная гроза! Все ли дома?» Полотно сняли с белильни, дети пришли в комнату, вся птица попряталась, бабушка положила на стол хлеб, приготовила громовую свечку и затворила окна. Все было тихо, солнце спряталось за тучу. Прошек стоял на дороге и смотрел по сторонам. Он увидал Викторку в лесу под деревом. Вдруг поднялся ветер, гром глухо загремел, и черная туча озарилась молнией. «Боже мой, эта женщина стоит там под деревом!» — сказал про себя Прошек и стал кричать и делать знаки, чтоб она отошла. Но Викторка при каждом блеске молнии хлопала в ладоши и хохотала, не замечая Прошка. Полил крупный дождь, молния перекрещивалась на черных тучах, раздался гром, и гроза разыгралась во всей своей ярости. Прошек вошел в комнату. Бабушка зажгла громовую свечку и молилась вместе с детьми, бледневшими при каждом блеске молнии, при каждом ударе грома. Прошек ходил от окна к окну и смотрел на двор. Дождь лил как из ведра, молния за молнией, удар за ударом, как будто фурии летали в воздухе. На одну минуту все затихло, потом голубо-желтый свет снова осветил окна, молния крестом прорезала тучу, и вдруг разразился удар как будто над самым домом. Бабушка хотела сказать: «Свят, свят...», но слова не сходили с языка; пани Прошкова схватилась за стол, сам Прошек побледнел, Ворша и Бетка упали на колени, а дети принялись плакать. Гроза, как бы вылив в этом ударе всю свою ярость, начала утихать. Слабее и слабее становились удары грома, тучи рассеивались, меняли цвет, и уже снова между серыми облаками проглядывало голубое небо. Молния прекратилась, дождь перестал, гроза прошла. Какая перемена в природе! Земля, еще как бы утомленная, отдыхает, но члены ее еще трясутся, а солнце смотрит на нее еще влажным, но уже светлым оком: кое-где на лице его были еще тучки, остатки сильного разгара. Трава, цветы, все было прижато к земле, по дорогам текли ручьи, вода в потоке была мутная, деревья стряхивали с себя тысячи капель, блестевших на их зеленом одеянии. Птички снова кружились в воздухе, гуси и утки обрадовались лужам и канавкам, образовавшимся от дождя, курицы гонялись за жучками, которых очень много ползало на земле, паук вылез из своего убежища; все царство животных снова спешило насладиться удовольствием и начинало снова вражду и убийства. Прошек вышел на двор, обошел вокруг дома — и глядь... старая груша, столько лет прикрывавшая своими ветвями крышу, была разбита молнией. Половина ее лежала на крыше, а другая половина пригнулась к земле. Уже много лет эта полевая грушка не приносила плодов, да и плоды ее не были крупны; но ее любили за то, что она с весны до зимы украшала крышу своею зеленью. В полях ливень тоже наделал довольно вреда, но люди были довольны уже и тем, что не было так худо, как бы могло быть после града. После обеда тропинки опять уже просохли; пан-отец, по обыкновению в туфлях, шел к шлюзу, и бабушка встретила его, идя в замок. Он сказал ей, что ливень попортил у него плоды, дал бабушке понюхать табаку, спросил ее, куда она идет, и услыхав, что она идет во двор, пошел своею дорогой, а бабушка своею.
Пан Леопольд получил, вероятно, приказание ввести бабушку, когда она придет, прямо к княгине, потому что едва бабушка показалась в передней, он без всяких размышлений и проволочек отворил дверь в маленькую залу, где сидела княгиня. Княгиня была одна. Она попросила бабушку сесть возле себя, и бабушка осторожно села.
— Мне очень нравятся твое простосердечие и откровенность, я верю тебе вполне и думаю, что ты откровенно ответишь на все, о чем я тебя буду спрашивать.
— Иначе и быть не может, сударыня! Только спрашивайте, — сказала бабушка, не в состоянии будучи угадать, что именно княгиня хочет узнать от нее.
— Ты вчера сказала: «Когда барышня увидит свою родину и то, что сердцу мило, так и ее личико расцветет». Ты сделала на эти слова такое ударение, что я была поражена. Ошибаюсь ли я, что ты сказала это с умыслом?
Говоря это, княгиня пристально смотрела на старушку. Бабушка не смутилась, и подумав с минуту, сказала откровенно:
— Я сказала с намерением, что у меня было на душе, то сорвалось с языка! Мне хотелось дать вам заметить. Иногда вовремя сказанное слово бывает очень полезно, — отвечала бабушка.
— Гортензия сказала тебе? — спросила княгиня.
— Боже упаси! Барышня, как я вижу, не из тех, которые показывают слезы всем; но кто сам испытал, тот понимает. Нельзя всегда утаить то, что сильно затрагивает человека. Я сама догадалась.
— О чем ты догадалась? Что слышала? Расскажи мне все. Не любопытство, а забота о моем ребенке, которого я так люблю, заставляет меня узнать все, — тоскливо проговорила княгиня.
— Я могу рассказать все, что слышала, в этом нет ничего дурного, и я не давала клятвы молчать, — отвечала бабушка и рассказала все слышанное ею о помолвке и о болезни Гортензии. — Мысль наводит на мысль, — прибавила она; — если человек смотрит на вещь издали, то она ему кажется иною нежели вблизи, а в каждой голове свой разум. Так, сударыня, и мне пришло на мысль, что может быть барышня неохотно выходит за того графа, может быть только из повиновения к вам. Вчера мне захотелось плакать, когда я увидала барышню. Мы рассматривали прекрасные картинки, нарисованные ею чудесно; вдруг попала мне в руки картинка, которую, по словам барышни, рисовал и подарил ей ее учитель. Я спросила ее, сам ли учитель этот нарисованный красивый мужчина? Ведь старый человек что ребенок: все хочет знать. Она покраснела как роза, встала, не сказав ни слова, но глаза ее были полны слез. Впрочем, мне этого было достаточно, и вы всех лучше можете решить, права ли бабушка.
Княгиня встала, прошлась по комнате и сказала самой себе: «Я ничего не замечала: она всегда весела, послушна, никогда о нем не говорила».
— Ну! — отозвалась бабушка на это размышление вслух: — у каждого своя натура. Один человек не был бы счастлив, если б он каждую радость, всякое горе не мог выставить напоказ свету; а другой носит их в груди своей всю жизнь и берет с собою в гроб. Трудно приобресть любовь таких людей, но любовь порождает любовь. Мне кажется, что в людях есть сходство с травками: за иной травкой мне не нужно ходить далеко, я ее найду всюду, на каждом лугу, на каждой меже; а за иной я должна идти в чащу леса, должна искать ее под листьями, не должна лениться перелезать через бугры и камни, не обращать внимания на репейник и терн, преграждающие мне дорогу. За то эта травка наградит меня во сто раз. Собирательница кореньев, которая приходит к нам с гор, принося нам благовонный мох, всегда говорит: «много он мне делает хлопот, пока я его найду, но за то он и отплатит!» Мох этот имеет запах фиалки и благоуханием своим напоминает зимой весну. Простите, сударыня, я всегда собьюсь с дороги! Я хотела еще сказать, что барышня была весела, может быть и потому, что надеялась, а теперь, потеряв совершенно надежду, она вдвое сильнее привязалась к своей любви. Бывает так, что мы узнаем, чем мы обладали, только тогда, когда уже потеряем!
— Благодарю тебя за правду, старушка, — сказала княгиня; — будет ли мне от ней польза, не знаю, но только бы Гортензия была счастлива. Я много обязана тебе, без тебя я не попала бы на настоящую дорогу. Не хочу тебя больше задерживать. Завтра Гортензия собирается рисовать, приходи сюда с внучатами.
С этими словами княгиня отпустила бабушку, унесшую в душе своей сознание, что добрым словом помогла благу человека. Подходя к дому, бабушка встретила охотника; он был испуган и шел торопливым шагом.
— Послушайте-ка, что случилось! — сказал он бабушке растроганным голосом.
— Не пугайте меня! Говорите скорее, что такое?
— Викторку убило молнией!
Бабушка всплеснула руками, и с минуту не могла ничего говорить, пока на глазах ее не показались две крупные слезы.
— Господь сжалился над нею! Пожелаем же ей вечного покоя! — тихо проговорила она.
— Умерла легкою смертью, — заметил охотник. В это время вышли на двор Прошек, жена его и дети, и услыхав от охотника печальную новость, все приуныли.
— Перед грозой мне стало как-то страшно за нее, когда я увидел, что она стоит под деревом. Я звал ее, делал ей знаки, но она только смеялась. Итак, я видел ее в последний раз. Хорошо ей теперь!
— А кто ее нашел, где? — спрашивали все.
— После грозы, — отвечал охотник, — я пошел в лес посмотреть, не попортилось ли что-нибудь там; прихожу я на вершину к сросшимся елям, которые растут над пещерою Викторки, и вижу, что там что-то лежит под хвоем. Зову — никакого ответа. Я посмотрел вверх, откуда взялся этот хвой: у обеих елей с внутренней стороны точно кто-нибудь содрал сверху до низу кору вместе с ветками. Я разгреб хвой, — под ним лежала убитая Викторка. Я дотронулся до нее, она уже была холодная. С левой стороны, от плеча до ноги, платье было сожжено. Она так любила грозу, при блеске молнии она всегда смеялась, вероятно вбежала на вершину, откуда очень хорош вид, села под ели, и смерть застигла ее там.
— Как нашу грушку, — сказала про себя бабушка. — А куда вы дели Викторку?
— Велел отнести в охотничий дом, он всех ближе. Я сам устрою ее похороны, хоть приятели и отговаривают. Я был в Жернове и объявил там. Я не думал, что мы так скоро лишимся ее. Я буду тосковать по ней, — говорил охотник. В это время в Жернове зазвучал колокол. Все перекрестились и стали молиться. Это был похоронный звон по Викторке.
— Пойдемте посмотреть на нее, — просили дети родителей и бабушку.
— Приходите уж завтра, когда она будет лежать в гробу одетая, — сказал опечаленный охотник, раскланялся и ушел.
—Уж не будет больше ходить к нам Викторка, не будет больше петь у плотины! Она уже на небе! — говорили между собою дети, принимаясь за прежнее занятие, и забыв даже спросить бабушку о Гортензии.
«Да уж наверное на небе: она столько терпела на земле!» — подумала про себя бабушка.
Известие о смерти Викторки быстро разнеслось по всей долине. Каждый знал, каждый жалел ее и поэтому желал ей смерти, такой смерти, какую Бог редко посылает людям. Прежде говорили о ней с состраданием, а теперь с благоговением. Когда бабушка на другой день пришла с детьми в замок, чтобы Гортензия могла их срисовать, то княгиня тоже заговорила о Викторке. Гортензия, услыхав, как сильно ее любили в охотничьем доме и Старом Белидле, обещала для охотника и для Прошковых срисовать ее портрет, уже виденный бабушкою и изображающий Викторку под деревом.