Бабушка
Шрифт:
– Идите вы к лешему, — отмахивалась она. — где это видано, чтоб на этакой качалке сидели, она и годна только для вас!...
Бабушка боялась ставить что-либо на полированные столики и шкафы, чтоб не повредить блестящей поверхности. А про стеклянный шкаф со множеством разных безделушек говорила: «Поставили его здесь не иначе как на грех». Детям очень нравилось прыгать возле шкафа, внутри всегда что-нибудь да опрокинется: за это им изрядно доставалось от матери. Любила бабушка, нянча расплакавшуюся Адельку, подсесть к роялю; как только старушка легонько ударяла по клавишам, ребенок тотчас успокаивался. Иногда Барунка учила свою бабушку наигрывать одним пальцем «Ах вы кони мои, кони! . . .» Покачивая в такт головой, бабушка тихонько подпевала, а после ахала:
– И до чего только люди не дойдут! Кто не знает, подумает, не иначе — тут птичка запрятана; уж так оно красиво поет!...
Если в комнатах делать
Когда старушка не суетилась по хозяйству в доме либо на дворе, охотнее всего сиживала она в своей светелке, которая находилась рядом с кухней и комнатой для прислуги. В светелке было все устроено по бабушкиному вкусу. Возле огромной печи стояла скамья, вдоль стены — бабушкина кровать; между кроватью и печкой поместился раскрашенный сундук, а у другой стены — кроватка Барунки, которая спала у бабушки. Посредине стоял липовый стол на трех ножках, а прямо над ним спускался с потолка подвешенный на нитке бумажный голубок — наподобие святого духа. В углу у окна виднелась прялка, гребень с куделью и воткнутым в нее веретеном; на гвозде качалось мотовило. Несколько изображений святых висело на стене, над бабушкиной постелью распятие, убранное цветами. На окне зеленел мускат и бальзамин в горшках, а на косяках были развешаны холщевые мешочки с разными травами — сухим липовым и бузиновым цветом, пупавкой и другими лекарственными травами. Это бабушкина аптека. На двери висела оловянная кропильница. В ящике стола было спрятано бабушкино шитье, томик священных песнопений, молитвенник, моток шнура для привязывания кудели, освященный в день «Трех волхвов» мел и громовая свечка, которую бабушка всегда держала под рукой и зажигала во время грозы. На печке стояла железная коробочка с кремнем, огнивом и трутом. В комнатах для разжигания огня, высеченного из кремня, пользовались пузырьком с фосфором, но бабушка не захотела иметь дело с этим дьявольским орудием. Раз было попробовала, и кто знает, как у нее там вышло, только прожгла она себе фартук, служивший ей уже лет двадцать пять, да и сама чуть было не задохлась от дыма. С той поры бабушка к пузырьку не притрагивалась. Раздобыла себе коробочку, Яник с Вилемом принесли ей тряпок для трута и наделали из них жгутиков, кончики обмакнули в серу; приготовив на столе привычный зажигательный прибор, бабушка спокойно укладывалась спать. Детям больше нравился такой способ получать огонь; каждый день приставали они к бабушке, не нужны ли ей тряпичные спички, а то, мол, изготовить их одна минута.
Но самое интересное в комнате бабушки — расписной сундук. Как любили дети разглядывать намалеванные на красном синие и зеленые розы с коричневыми листьями, голубые лилии и порхающих между ними оранжевых птичек. Не было предела их радости, когда бабушка открывала сундук. И впрямь тут было чему подивиться! Изнутри вся крышка оклеена образками и молитвами — в память о богомолье. В сундуке устроено отделение — и чего-чего в нем только нет! Семейные бумаги, письма от дочерей из Вены, холщевый мешочек, полный серебряных монет, что посылали ей дочери и сын на харчи; она их не тратила и хранила, как дорогую память; деревянная шкатулка, в ней пять ниток гранатов, к ним подвешена монета с изображением императора Иосифа и Марии Терезии ( речь идет об императоре Франце Иосифе (1741-1796) и его матери Марии Терезии (1717-1780)). Когда дети очень уж приставали, она открывала шкатулку и при этом обычно говорила:
– Посмотрите, милые детки, гранаты эти подарил мне ваш покойный дедушка к свадьбе, а этот талер получила я от императора Иосифа самолично. Хороший был государь, царство ему небесное! Когда умру, все будет ваше, — добавляла она, закрывая шкатулку.
– Бабушка, как это случилось, что император дал вам талер? Расскажите нам! — попросила однажды Барунка.
– Ужо напомните мне, расскажу, — пообещала бабушка.
Помимо всего прочего, хранились у бабушки в этой части сундука двое освященных четок, банты к чепцам и уж обязательно какое-нибудь лакомство для детей.
На самом дне сундука лежало аккуратно сложенное бабушкино белье и платье: камлотовые и канифасовые юбки, кофты, платки, корсажи, передники; поверх всего красовались два белых накрахмаленных чепца с большими, похожими на крылья бантами сзади. До всего этого богатства дети не смели дотрагиваться. Когда бабушка бывала в хорошем настроении, она вытаскивала вещи из сундука и показывала их одну за другой.
– Посмотрите-ка, детки, эта канифасовая юбка служит мне уж пятьдесят лет, а вот эту кофту носила еще ваша прабабушка, а передник — ровесник вашей матери, — и все новешенькое! А на вас не напасешься! Оттого это, что не знаете вы, как достаются деньги. Гляньте-ка, вот эта шелковая кофточка стоила сто гульденов! В наше время ходили бумажные деньги …
В таком духе бабушка продолжала и дальше, а присмиревшие шалуны внимательно слушали, будто все понимали.
Пани Прошковой хотелось, чтобы бабушка сменила свою одежду на другую, на ее взгляд более удобную, но бабушка наотрез отказалась изменить в своем платье даже самую пустяковую тесемку.
– Меня господь накажет, если я на старости лет вздумаю за модами гоняться. Ни к чему мне, старухе, эти новинки, — повторяла она.
Так все и осталось по-прежнему. Скоро старушка повернула все в доме на свой лад, каждый величал ее «бабушкой», и что бы она ни говорила и ни делала — лучше, казалось, и придумать было нельзя.
2
Летом бабушка поднималась в четыре утра, а зимой в пять. Прежде всего старушка молилась и целовала крестик, висевший на фисташковых четках; днем она всегда носила их при себе, а ночью клала под подушку. Затем бабушка вставала, одевалась и, окропив себя святой водой, брала веретено в руки и садилась за прялку, тихо напевая молитвы. От старушки, как это бывает в ее годы, бежал сон, но знала она, как он сладок, и старалась не тревожить других. Примерно через час слышалось мерное шарканье ее туфель: вот скрипнула одна дверь, другая — и бабушка появлялась на крыльце. В то же мгновение в хлеву гуси начинали гоготать, свиньи хрюкать, корова мычала, куры хлопали крыльями, откуда-то сбегались кошки и терлись у ее ног. Собаки вылезали из своих конур и, потянувшись, бросались к бабушке: не поостерегись старушка — они наверняка сбили бы ее с ног и просыпали бы зерно из лукошка. Бабушку любила вся эта тварь, и она платила ей тем же. Боже упаси, чтобы кто понапрасну обидел при ней даже самого крошечного червячка!
— Какая от этого человеку корысть? ... А уж если приходится убить какую живность, так по крайности не причиняйте ей лишних страданий ... — говорила бабушка.
Дети не должны были видеть, как рубят цыпленку голову: им стало бы его жалко, а если цыпленка жалеть, то он дольше промучается.
Но однажды бабушка сильно разгневалась на обоих псов, Султана и Тирла. И было за что! Они подкопались под хлев и за одну ночь загрызли десять утят, таких хорошеньких, желтеньких — любо-дорого было смотреть. У бабушки руки опустились, когда утром открыла она дверцу птичника и гусыня с тремя уцелевшими птенцами выскочила оттуда, испуганно гогоча, будто жалуясь на собак и горюя о своих детках, которых высидела вместо их непоседливой родительницы. Сначала бабушка подумала на злодейку-куницу, но скоро по следам убедилась, что виноваты собаки. Хороши верные сторожа! . . . Бабушка глазам своим не верила. А они прибежали и ласкаются, как ни в чем не бывало ... Это еще пуще рассердило старушку.
— Прочь от меня, негодники! Что вам утята сделали? Может, вы проголодались?...
Нет, не хотите вы есть, а из чистого озорства пустились на такое дело! Прочь от меня, постылые!
Собаки поджали хвосты и уныло поплелись в свои будки, а бабушка, забыв, что еще очень рано, пошла в комнаты поделиться своим горем с дочерью.
Увидев на пороге бледную, заплаканную бабушку, пан Прошек решил: или кладовую обокрали воры, или Барунка умерла. Выслушав всю историю, он весело рассмеялся. И правда, какое ему дело до утят! Не он сажал гусыню на яйца, не он следил, как вылуплялись птенцы, не он любовался, как они плавают и, сунув головки в воду, болтают лапками в воздухе. Ян потерял лишь несколько кусков жаркого. Все же он решил утвердить справедливость и, взяв кнут, отправился во двор задать псам трепку. Заслышав дикий собачий визг, бабушка заткнула уши, но между тем подумала: «И то сказать, поделом им, пускай запомнят хорошенько! . . .» Но когда прошел час, другой, а собаки все не вылезали из своих будок, она не выдержала и пошла взглянуть, не слишком ли сильно их обидели.
«Потерянного не воротишь, а они ведь тоже живое творение . . .» — рассуждала она, нагибаясь и заглядывая в конуру.
Псы заскулили и, виновато поглядывая на хозяйку, подползли на брюхе к ее ногам.
— Теперь небось каетесь? Узнали, как наказывают за озорство? Будете помнить!... И псы не забыли. Когда утята или гусята ковыляли по двору, собаки отводили глаза в сторону, а то и вовсе уходили прочь; таким путем они скоро вернули бабушкино расположение.
Накормив птицу, бабушка будила служанок, если к этому времени те еще не встали. Только в седьмом часу подходила она к постельке Барунки и, легонько похлопывая девочку по лбу, — так, мол, ее душенька скорее встрепенется, — шептала: