Багатур
Шрифт:
Коней согнали в табун и отправили пастись под усиленной охраной, а на берегу разжигали костры, подвешивали над огнём котелки с водою, доставали из сумок крупу и солонину. Итларь, жадно принюхиваясь к запахам, исходящим от варева, не утерпел и сгонял подальше в степь, притащил дикого луку и ещё каких-то пряных трав. Накрошил поровну во все котлы — и дух пошёл такой, что даже терпеливый Олфоромей не выдержал.
— Вари быстрее! — простонал он.
Кашевары дружно заработали черпаками, помешивая походное яство.
После сытного ужина, с запивкой по вкусу — кому кумыс, кому сбитень, — воины стали укладываться, а сотники расселись у одного костра с полутысяцким и устроили военный совет.
— Чего делать будем? — с ходу спросил Чюгай Акланович, натуральный половец — длинные волосья его отливали соломенным цветом. [67] В рубахе, кафтане и кожаных штанах, Чюгай пропах дымной гарью и травяной горечью — истинный степняк.
— Задумал я, братие, дело одно, — сказал Олег, палкой вороша костёр, — дело опасное, зато и выгодное. Хочу, чтобы мы одни Мирослава отогнали, без новоторжцев! Знамо дело, побить войско галицко-черниговское нам не под силу, но разогнать его, проредить в стычках да засадах — это мы могём.
67
Некоторые византийские источники, а также восточные авторы описывают половцев как блондинов с голубыми глазами.
Слегка раскосые глаза Чюгая загорелись.
— Могём! — подтвердил он, гортанно выговаривая глагол. — А за то нам князь награду выдаст!
— Так это ж надо сперва новоторжан обогнать, — трезво рассудил Олфоромей, — чтоб не мешались.
— Как их придержать, я придумал, — сказал Сухов, — но суть не в том. Мало нас, вот в чём беда. Новики мои — ребята стойкие, лучники знатные, но конники они никакие…
— Пешцы мы, — кивнул Станята, — к земле привычны.
— Вот именно! Стало быть, вся надёжа на половцев, а две сотни на два полка… — Олег покачал головою.
— Справиться можно, — осторожно сказал Итларь.
— Можно, — подтвердил полутысяцкий, — но сколь народу зазря погубим? Ведь галичане стоять да глазеть не станут, стрелять примутся!
— А я знаю, чего делать! — раздался из темноты голос Кулмея. — Надо ещё наших позвать!
— Откуда, балбал? [68] — хмыкнул Чюгай. — В Шарукань за подмогой сгонять или в Балин.
— В Салмакаты!
Над костром повисло молчание.
— А ведь точно! — хлопнул себя по коленям Чюгай. — Это, если отсюда на заход солнца скакать, забирая к югу. В одном переходе!
68
Балбалы — каменные истуканы, которые половцы устанавливали на курганах в честь павших героев. Шарукань, Балин — половецкие города-крепости. Полагают, что Шарукань находился на берегу Северского Донца, местоположение Балина неизвестно. Салмакаты («Сторожевая крепость») упоминается Константином Багрянородным под названием Салмакатай.
— Да поболе… — усомнился Итларь. — Но всё равно, близко. А кто там сейчас сидит? Не старый ли Ченегрепа?
— Он! — кивнул Чюгай.
— Хм… А вернулся ли Ченегрепа с кышлага? [69] Зимует он у моря, а сюда обычно откочёвывает ближе к маю, когда всходит молодая трава…
— Ченегрепа, сын Белдуза, — мой дед! — гордо оповестил командующих Кулмей. — И в Салмакаты он возвращается, лишь только сходит снег. Тута айлаг его!
Итларь рот раскрыл, дабы определить место и значение молодого воина, но прикусил язык. Вместо отповеди он развернулся к Олегу и проговорил неторопливо:
69
Кышлаг — половецкие зимние пастбища. Летние — айлаг.
— Салмакаты печенежской была, прадеды наши отвоевали её у орды…
— Йазы-Цопон? — не удержался Олег.
— Не-е… — замотал головою Итларь. — Кара-Бей. Крепость такой же осталась, а прежних хозяёв перебили…
— Одного на развод оставили! — жизнерадостно поправил его Кулмей, по-прежнему невидимый в потёмках. — Байчу, сына Кухея! Эй, Байча! Спишь?
— Заснёшь с тобой… — ответил ворчливый голос. — Чего тебе?
— Ты у нас печенег?
— Я не у вас, я сам по себе печенег. Всё, можно спать дальше?
— Спи, спи! — милостиво позволил Кулмей.
Отсмеявшись, командование вплотную занялось стратегией и тактикой…
На рассвете полутысяча тронулась к Мическу, что оставался в паре вёрст к северу, на том же берегу Тетерева. Городишко сей был мал настолько, что стены, окружавшие его, не имели башен. Но стража не дремала — мигом высыпала на заборола, [70] лишь завидя конные сотни.
Олег подскакал к запертым воротам и крикнул:
— Княжье дело! Кто тут у вас волостель? [71]
70
Заборола — верхняя часть крепостных стен с проходом для воинов, защищённым парапетами с бойницами и крышей, укреплённой на столбах.
71
Волостель — должностное лицо, управляющее волостью от имени удельного или великого князя. Жалованья волостель не получал, кормился за счёт жителей.
Из бойницы над запертыми воротами высунулся дюжий мужик в шлеме-наплешнике.
— Ну, я, — прогудел он.
— Так слушай! Сегодня до вас доберётся полк воеводы Якима Влунковича, ясно?
— Ну, ясно…
— Ясно ему… Ежели не хотите бесчинств, встретьте их ласково, приветьте — пиво выкатите и чего покрепче. Они, чем пьянее, тем добрее!
— Ну, ладно…
— Ну, пока! — передразнил Олег волостеля и поворотил коня прочь, в степь Половецкую.
Степь стелилась то гладкой, как море в тихий день, то слегка всхолмленной плавными перепадами высот и низин. А над нею распахивалось небо, такое же пустое и обильное простором.
Конь глухо тюпал копытами по колючей сухой траве, сбивал репейники, ступал в стародавний навоз, иссушенный ветром, переступал через лошадиные кости, выбеленные дождём.
К концу лета степная трава выгорает, буреет и желтеет. Ложится под осенними дождями неприглядными космами, приобретая вид унылый и безрадостный.
То, что простиралось вокруг, звалось равниной, однако монотонность плоского поля то и дело нарушалась — гладкую степь перерезали реки и ручьи, она распадалась оврагами, проваливалась круглыми котловинами-западинами с плоским дном, густо заросшим ивняком и осиновым кустом. Островами, затерянными в степном море, поднимались дубравы, кленовые и ясеневые рощи, а пески речных долин скреплялись корнями могучих сосновых боров.
Чем дальше на юг, тем пустынней становилась Половецкая степь — рощицы остались позади, даже одинокие деревья не показывались взгляду. Одно Дикое Поле простёрлось вокруг — неопрятное, нечесаное, в буром полегшем бурьяне. Но уже пробивалась зелень, прорастала, жадно поглощая воду и солнце, обещая взойти буйным разнотравьем.
И вот равнина стала всё чаще горбиться курганами, вознося к далёкому небу каменных «баб» с руками, сложенными на животах, и с грубыми ликами, скорее уж намеченными, чем высеченными. Или то ветер с дождями так постарались, стёрли черты за века?..