Багатур
Шрифт:
Сощурившись, Сухов осмотрелся. Куда ни глянь, везде люди, люди, люди… Пешие и конные, простые нукеры и важные нойоны, пастухи-харачу и рабы-боголы, жёны воинов с детьми на повозках-тэргэн и суетливые возницы, погонявшие волов, резко вскрикивая: «Ач! Ач!»
Сотни костров горели по степи, вознося чад к серому небу, и словно соединяли земное с вышним. Тысячи юрт покрывали степь, будто пупырышками, белыми, бурыми, чёрными. Ржали кони, кричали верблюды, мычали коровы.
Семь туменов шли воевать Запад, шли покорять русские княжества — разобщённые уделы, погрязшие в распрях.
Знатнейшие царевичи-кюряганы, виднейшие полководцы вели сильнейшее в мире войско, направляя на запад множество племён, накрепко спаянных железной дисциплиной и суровыми законами. Степняки, горцы, лесовики, а все вместе — монголы, что значит — «побеждающие».
Белая Орда, предводительствуемая Бату-ханом, неторопливо и неотвратимо наступала, продвигаясь к дальним границам княжества Рязанского.
Олег подышал на пальцы, разминая суставы. Прижал ладонь к уху. Холодина какая… Стёганый гамбезон грел плохо, да и ноги мёрзли отчаянно.
— Ой-е, — послышался насмешливый голос, — совсем заколел багатур!
Сухов с трудом развернулся в седле. На него, склонив голову к плечу, смотрел давешний толмач, старый рубака из половцев, восседавший на верном гнедке.
На толмаче был шлем из толстой бычьей кожи, обложенной узкими железными полосками, начищенными до блеска. Шлем был напялен на лисий малахай — его длинные наушники куман [90] завязал сзади. Чешуйчатый куяк, сплетённый из прочных ремней, туго обтягивал грудь и плечи; на голубом шёлковом поясе спереди висел нож с серебряной чеканной рукояткой, сбоку — кривая сабля в зелёных ножнах, украшенных медными кольцами; носки замшевых гутул упирались в бронзовые фигурные стремена; к седлу был приторочен саадак для лука, расшитый цветными нитками.
90
Куманы — самоназвание половцев.
— Д-да, — согласился Олег, — не душно.
— Пошли, — скомандовал толмач и повернул коня.
Сухов, не спрашивая, куда и зачем, двинулся следом.
Савраска фыркнул довольно, то ли радуясь движению, то ли предвкушая угощение.
— Я арбан-у-нойон [91] в тумене Бурундая, — сообщил половец деловито, — будешь служить под моим началом. Правила простые — внимание и повиновение! Я приказываю, ты исполняешь. Я посылаю в бой, ты побеждаешь врага. Если струсишь и побежишь, тебя зашьют в воловью шкуру и оставят в степи. Это смерть медленная. Или попросту сломают хребет — это смерть быстрая.
91
Арбан-у-нойон — десятник.
— Я не побегу, — серьёзно сказал Олег.
— Верю, — кивнул арбан-у-нойон и неожиданно спросил: — Ты орос, Хельгу?
— Орос, — признал Сухов. — Только я уже лет двадцать как тут не живу.
— Неважно сие — орос везде орос. Можешь называть меня Изаем Селуковичем — это моё имя. Так меня крестили.
— Ты христианин?
— Есть маленько… Двадцать зим назад я служил у Ингвара Игоревича, князя рязанского. Ва-вай… Крещёные все, а хуже поганых нехристей. Помню, был случай — князья Глеб и Константин Владимировичи пригласили на «почётен пир» в село Исады пятерых своих двоюродных братьев и одного родного, Изяслава. И всех их зарезали. Ингвара Игоревича тоже звали, да он не поехал. Оттого и уцелел. И стал князем рязанским. Ему наследовал сын Роман, потом его сменил брат Юрий… Почему и как сменил, не знаю — два года тому назад князь Ингвар помер, а я ещё раньше покинул Рязань, к становищам ушёл. А Юрий Ингваревич до сих пор княжит… — Половец вздохнул, покачал неодобрительно головой. — Всё делят и делят Рязань бедную, никак поделить не могут. Уже на десять уделов расчленили княжество, а им всё неймётся — рубят и колют друг дружку, травят, слепят… Подсылают убийц, держат в залоге женщин с детьми, нарушают крестное целование… Города берут, девок портят, людей побивают без счёту, грабят, а что унести не могут, жгут… Хуже всякого вражья княжьё русское! [92] Потому я и ушёл в степь…
92
Заметим, что не в одном лишь Рязанском княжестве творился беспредел, так было везде, во всех землях, кои лишь Иоанн Васильевич, прозванный Грозным, скрепит в единую Русь. А на её северо-востоке, куда и пришёлся главный удар Батыя, лишь один 1235 год вписан в летопись так: «Мирно бысть…»
— И как? Лучше в степи?
— Порядку больше. Яса [93] Чингизова всех струнит — и нукеров, и ханов. Орда не за кровью идёт, а за данью. Дашь им — и отступятся, не дашь — силой возьмут, перебьют всех, кто против. Зато Яса пытать не велит…
— Изай Селукович, — усмехнулся Олег, — что ты меня всё уговариваешь?
— А я тебя не уговариваю, — строго сказал половец, — я душу твою заговариваю, чтоб не болела зря. Знаю я вас, оросов…
Изай спешился у небольшой юрты, крытой чёрным войлоком, и бросил поводья подскочившему агтачи — конюшему. Отворив деревянную резную дверь, он махнул Сухову рукой — заходи, мол, да поживей.
93
Яса — «Запреты». Собрание высказываний Чингисхана; нечто среднее между сводом законов и цитатником.
Оставив саврасого на попечение агтачи, Олег вошёл в юрту, раздвигая дверной полог. Под ногою заскрипел порожек.
— Запомни, — сказал арбан-у-нойон назидательно, — наступать на порог юрты — это тяжкое оскорбление хозяину.
— Извини… — пробормотал Сухов.
— Ничего, переживу.
В юрте было тепло, в очаге горел огонь, под ногою прогибались толстые войлока. Шёлковая занавеска-перегородка была отдёрнута, не пряча постель, застеленную одеялом из верблюжьей шерсти. Жерди-уни ничем не покрывались изнутри, всё было по-простому, по-походному, а на крюке, поближе к огню, висела попона-потник, добавляя жилищу вони.
На маленьком коротконогом столике стояли две чашки с кумысом и медная тарелка с желтоватыми лепёшками сушёных молочных пенок и рассыпчатым творогом.
— У меня сегодня лишь «белая еда», — сказал Изай, — зато она не тяжелит.
Пройдя к дальней стенке, он ухватился за пару тюков и вытащил их на свет. Порывшись в одном, половец вынул синюю шубу и швырнул под ноги Олегу.
— Одевайся! Как добудешь что получше, вернёшь.
Добавив к «приданому» меховые штаны, гутулы и заячьи носки, Изай сунул руку во второй тюк, с мехами, и достал оттуда малахай. Сухов не стал кочевряжиться — скинув гамбезон, переоделся в «зимнюю форму». И быстро согрелся.
— Хорошо… — вздохнул он, присаживаясь на груду кошм. — Тепло…
Арбан-у-нойон хмыкнул только и подбросил в огонь сухого кизяка — к дымогону поплыла сладковатая гарь.
— Саблю я тебе тоже выделю, — сказал он, — а вот лишних броней не держу, будь добр, сам их добудь, с бою возьми.
— Возьму, — твёрдо сказал Олег и поинтересовался: — Изай Селукович, а кто над вами поставлен? Кто тут сотник, кто тысяцкий?
Куман кивнул и ответил:
— Сотней Эльхутур командует, молодой, да ранний. Такой не просит, такой говорит: «Давай, да побыстрей!» И попробуй скажи ему что поперёк — мигом пожалеешь, что не страдаешь немотой! Не дурак, но умом не остёр, сотник — его законное место. Скажут ему — напади на тысячу врагов и победи! Нападёт и победит. А вот сам думать не привычен, Эльхутуру приказ надобен. Вот тысяцкий наш, Бэрхэ-сэчен, иначе устроен. Бэрхэ-сэчен умён, но разумом лисицы. И бережлив, не позволит бойцам умирать зазря, по нужде только. Вот и исхитряется Бэрхэ-сэчен, чтобы этой нужды не возникало. А уж темник наш, Бурундай-багатур, почти что догнал самого Субэдэя — видит далеко, думает наперёд. У врага ещё только появляется желание, а Бурундай уже предвосхищает его. Правда, неосторожен он, не таит мыслей своих, говорит, как режет, а всем ли правда удобна? Слишком острый клинок плох тем, что иногда прорезает свои ножны… Ты мне лучше ответь, чего это на тебя так Бэрхэ-сэчен взъярился?
— Точно не знаю, но догадываюсь. Если я откроюсь, обещаешь ли сохранить в тайне сказанное?
Изай молча вытащил нательный крестик и поцеловал его.
— Ведомо тебе, — сказал Олег, — что тысяцкий послом был?
— Наслышан.
— А насчет того, что Гуюк-хан тоже слал своих людей к князю киевскому, известно ли?
Изай с интересом посмотрел на Олега.
— Не знал о том, — сказал он, — но не удивляюсь. Хан Гуюк гневлив и мнит себя царём в степи, даже слово Бату ему не указ.