Багатур
Шрифт:
Он поднял глаза к шатавшемуся небу, ожидая резкой боли от калёных жал, но так и не дождался — чей-то голос, гортанный и властный, выкрикнул короткий, как резкий выдох, приказ.
И косоглазые всадники моментально остановились, осаживая лошадей, а то и поднимая тех на дыбы, освобождая широкий проход командиру, восседавшему на великолепном белом коне.
Это был Бэрхэ-сэчен. Его голову украшал позолоченный шлем с пучком пушистых перьев цапли, чешуйчатый панцирь-куяк тускло взблескивал на солнце, сабля в серебряной оправе позванивала о стремя.
— Вот и встретились, — усмехнулся монгол. Повернув голову к Акушу, не таившему злобного торжества, он церемонно кивнул: — Благодарю тебя.
Половец осклабился.
— Провожать врага на казнь, — сказал он, — это радость, минган-у-нойон. [87]
Сухов устало перекатился, вставая на колени, с трудом поднялся с земли, кое-как ослабил петлю, стащил её с себя, переступая по очереди ногами — и незаметно вытащил засапожный нож.
— Убить врага самому, — медленно выговорил он, — радость куда большая.
87
Минган-у-нойон — тысяцкий, командир тысячи воинов в монгольском войске.
И метнул клинок. Нож пронзил окольничему шею, войдя по рукоять. Акуш захрипел, выгнулся, хватая руками воздух, и упал, вытянулся, испуская дух.
Бэрхэ-сэчен отдал резкий приказ, указывая на Олега. Сухов в отчаянном прыжке метнулся к трупам убитых им монголов, кувыркнулся, подхватывая саблю, но уже натянулись тетивы луков, загудели, запели песню смерти…
— Ха! [88] — гаркнул чей-то басок, и опустились луки, вторижды уберегая Олега от смерти. Лицо Бэрхэ-сэчена перекосила злобная гримаса, но и он не посмел ослушаться.
88
Ха! — Стой! (монг.)
Воины поспешно разъехались, пропуская худущего, длинного как жердь человека, с лицом цвета луковой шелухи.
В каждом движении длинного, в посадке головы, во взгляде читалось властное превосходство. Нетерпеливо махнув плетью, он послал к Олегу пожилого, но крепкого степняка в цветном войлочном клобуке с меховыми отворотами и в тулупе, обшитом красными тесёмками.
Степняк подъехал, сохраняя дистанцию, и заговорил на половецком:
— Достопочтенный Бурундай спрашивает, кто ты такой?
Сухов выслушал его и ответил:
— Меня зовут Олег, сын Романа.
Половец понял его корявую речь.
— Зачем ты убил воинов великого хана? — спросил он.
— Они напали. Я их убил. Ты тоже хочешь умереть?
— Не надо, Олег! — взмолился Пончик, вырываясь из цепких рук. — Они убьют тебя! Это ж монголо-татарское иго!
Сухов пожал плечами, но саблю опустил.
— Брось саблю! — скомандовал половец-толмач.
— Пожалуйста! — добавил Александр дрожащим голосом.
Сухов покачал саблю в руке — и разжал пальцы. Клинок с шорохом погрузился в слежавшуюся траву.
Бурундай заговорил спокойно, без тени гневливости. Сухов ничегошеньки не понял, но половец угодливо поклонился начальнику и перевёл:
— Слово достопочтенного таково: ты убил великих воинов, Таргутай-Кирилуха и Шихи-Хутага. Значит, ты и сам багатур. Будешь ли верно служить великому Бату-хану, Хельгу, сын Урмана?
Олег посмотрел на хмурое серое небо и подумал, до чего же ненастье подходит его несчастью… В масть.
— Буду, — твёрдо сказал он.
Часть вторая
НАШЕСТВИЕ
Глава 9,
в которой Олег сначала получает подарок, а после теряет его
…Осенняя степь, бурая под нависшей хмарью, белёсой и серой, вселяла бесприютную тоску. Вселяла бы, останься Олег наедине с нескончаемым простором, но теперь он волей-неволей стал нукером, [89] боевой единицей степного воинства, а в орде от коллектива не очень-то оторвёшься.
89
Нукер — «друг», воин (монг.).
Сухов вздохнул. Опять он всё утратил — друзей, положение, всё, что нажито непосильным трудом… Даже меча его лишили. И шубу спёрли, и кольчугу сняли. Хорошо хоть коня не отобрали — этого добра тут навалом. Табуны!
Сухов снова испустил тяжкий вздох. Да разве в том горе, что ему холодно без шубейки? Олфоромея жаль. Упорствовал Лысун, не стал кумиру, изображавшему Великого Чингисхана, поклоняться и обряд очищения пройти тоже отказался. Там и надо-то было меж двух костров пройти, ан нет. «У вас своя вера, — спокойно заявил ополченец, — а у нас своя. Вы бесам кланяетесь, а мы Богу молимси». И зарубили Олфоромея…
Пончика в невольники записали, но за него Олег не переживал особо — этот везде устроится. Понч только с виду хлюпик да нытик, по натуре же своей он хитёр, просто прибедняться любит. А вот за Лысуна сердце щемило…
Сухов даже продолжительные диалоги вёл сам с собою, доказывая тени Олфоромеевой: не потому я, дескать, к хану служить пошёл, что забоялся. Нету во мне страха. «А почему тогда?» — допытывался Лысун, сгинувшая душа христанская. «Так сразу и не скажешь, очень сложно всё… И очень просто». Проще некуда…
Он искал управу на князей, и он её нашёл — тумены пройдут по всем землям русским, безжалостно истребляя непокорных, милуя покорившихся — и облагая данью. И накладывая запрет на междоусобные разборки. И принуждая выпрашивать ярлык на княжение. И приставляя к князьям наместников-баскаков. Что, унизительно сие? А пускай! Так им и надо! Как Владимир Святой насаждал новую веру? Огнём и мечом! И правильно — иного способа скрепить Русь общим порядком да единым законом не найти…
…Олег вывел коня на вершину плоского холма. Савраска охотно подчинился, балуясь и фыркая. Игривый ему достался скакун…