Багатур
Шрифт:
— Гуюк-хан направлял в Киев сначала одного посла, потом другого. И обоих Бэрхэ-сэчен убил.
— Ого!
Половец нахмурился, покачал головой.
— А я ещё и пожурил его за это… — досадливо сморщился Сухов. — Хватило ж ума!
— Если об этом прознает хан Гуюк… — протянул арбан, — то он призовёт своих китайских палачей, и те предадут Бэрхэ-сэчена изощрённой казни. И никто не спасёт тысяцкого, даже Бату-хан, ибо жизнь посла священна! Да-а, Хельгу, трудно тебе придётся… Чую, не отстанет от тебя Бэрхэ-сэчен, пока не сведёт в могилу!
— А это мы ещё посмотрим, — пробурчал Сухов.
После продолжительного молчания он сказал:
— Изай Селукович, научите меня монгольскому.
Половец не удивился просьбе, кивнул одобрительно.
— Правильно мыслишь, а то так и останешься джадом — чужаком. Ну, речь половецкую ты разумеешь, а здесь все ею пользуются. Однако, ежели ты не желаешь всю жизнь в нукерах проходить, то язык Чингисхана знать надобно — на другом с тобою ни нойоны, ни ханы разговаривать не станут… Это, — сказал Изай, подбирая щепотью сушеный творог, — хурут.
— Хурут, — повторил Олег.
— Это… — половец хлопнул по доспеху.
— Куяк! — ввернул Сухов.
— Худесуту хуяг, — поправил его арбан и щёлкнул по шлему: — Дуулга.
— Дуулга.
Указав на щит, висевший на вогнутой стене, Изай выдохнул:
— Халха.
— Халха.
Половец потянул саблю из ножен:
— Хэлмэ!
— Хэлмэ… Сабля — хэлмэ или ножны?
— Сабля, — подкинув нож, Изай назвал его: — Хутуг.
— Хутуг.
Арбан дотянулся до ножен с мечом и постучал ногтём по рукоятке:
— Мэсэ. Меч, значит.
— Мэсэ.
— Лук — номо.
— Номо.
— Стрелы — тумер булсуу.
— Тумер булсуу.
— Топор — алма хунэ.
— Алма хунэ.
— Булава — гулда.
— Гулда.
— Копьё — жада.
Повторить Сухов не успел — за стенами юрты гулко забили барабаны. Подняли хриплый вой длинные кожаные трубы-карнаи, и чей-то пронзительный голос завопил:
— Дэр-халь! Хош-халь!
— «Сейчас и повеселее», — перевёл арбан-у-нойон, торопливо поднимаясь с места. — Сбор!
Изай стремительно покинул юрту, Олег поспешил за ним следом. Агтачи бегом подвёл коней.
— Хельгу, неси попону! Живо!
Сухов метнулся в юрту и вынесся обратно, держа в руках нагретый потник — пусть коню будет приятно.
Олег потрепал саврасого по холке, будто извиняясь, и положил на его спину ненагретую попону — негде ему пока греть. Поверх попоны — чепрак, отороченный бахромой из мягкой кожи, на чепрак — седло с крутыми луками, окованными бронзовыми узорными пластинами, с бронзовыми же стременами. Затянув подпругу, снял оброть [94] и надел уздечку, плетённую из узких ремешков. Готов к труду и обороне.
94
Оброть — конская уздечка без удил, с одним ремнём.
А вот Изаю Селуковичу приходилось решать ту же задачу в два действия — его гнедому тоже полагался доспех. Надо было скрепить на спине коня две обширные боковины из толстой кожи, опускавшиеся ниже колен, за седлом увязать накрупник, спереди — нагрудник с нашейником, а на голову гнедку конскую маску надеть.
Олег приметил, что Изай сам собирался в поход, исполняя все воинские повинности, а вот юрту сворачивали боголы арбана. Разделение труда.
Пока половец споро затягивал ремешки, собрался весь его десяток — крепкие парни в поперечно-полосатых куяках, расписанных зелёными, розовыми, красными, оранжевыми красками и украшенных вышивками. Нукеры никогда не мылись, но и не воняли особо, от них шёл запах дыма и мускуса. Изай крикнул им что-то непонятное, и те стали представляться по одному:
— Хасар! Джарчи! Судуй! Чимбай! Тайчар! Курух! Хуту! Итурген! Алтан! Джельмэ!
Олег вскочил на саврасого и громко отрекомендовался:
— Хельгу!
Трое или четверо из десятка дружелюбно оскалились, остальные хранили каменную непроницаемость. Сухов, правда, не шибко-то и расстроился — новичков нигде особо не жалуют. Ничего, стерпится-сдружится…
Показался сотник Эльхутур, за ним следом ехали барабанщик с двумя барабанами, трубач с рогом на перевязи и щитобоец с большим медным щитом-гонгом.
Придирчиво проверив, в порядке ли оружие у его подчинённых, Изай взлетел в седло и махнул рукой: за мной! Десяток потрусил следом за командиром. Олег завертел головой. Десяток? Сотни, тысячи, десятки тысяч стронулись с места! Женщины с пронзительными песнями разбирали юрты, сворачивали войлоки, сдвигали косые решётки и вьючили всё это на верблюдов, вместе с медными котлами, железными таганками и чувалами с пожитками. Одноколки-тэргэн скрипели нещадно громадными колёсами, несчётные табуны топтали степь, поднимая тучи пыли, смешанной с сухим снежком.
Вся орда порысила, покатилась, понеслась на север, следуя напрямки «аяном» — «волчьим ходом», ускоренной тропотой. [95]
Время «Великого приказания» пробило, начиналась война.
Хмурым ноябрьским утром вышли тумены на берег реки Воронеж, обтекавшей край Чёрного леса. Никто не ждал, что ордынцы вообще способны не вольной степью скакать, а пробираться извилистыми лесными тропами. Но так и случилось — войско Бату-хана скрытно подошло к пределам княжества Рязанского. Правда, те же половцы считали всю южную половину княжества своими исконными владениями, ибо степь продолжалась в этих пределах, степь, хоть и с частыми рощами да чащами, сил не имевших скрепиться в непролазные дебри. И эта лесостепь тянулась до самой реки Прони, вот её-то куманы вполне справедливо считали границей владений рязанцев. Оттого и воевали с княжеством. Воевали часто, ещё чаще мирились — князья замуж брали дев-половчаночек, а воины-куманы частенько службу несли у разных Всеволодовичей да Романычей.
95
Неправильная конская рысь.
Однако подчиниться ханам из Орды им было куда как вольней — свои всё ж, как ни крути. Степная кровь. Хотя как раз воли Батый половцев лишил — в его воинстве только он один был волен, все же прочие были повязаны жесточайшей дисциплиной. А дабы лишний раз убедиться в верности призванных куманов, булгар, буртасов и оросов, Бату-хан прямо на берегу Воронежа потребовал от «новиков» принести ему клятву верности. Новобранцы не возражали, сочтя это делом обычным — и правом хана.
«Новики» выстроились на обширном лугу, сошли с коней и склонили головы. Олег находился тут же, оглядывая исподлобья тех, кто будет биться с ним в одном строю.