Багратион
Шрифт:
– Намедни такой же вопрос задал я сыну генерала Раевского, Александру...
– Что под Салтановкой с отцом и братом в атаку ходил?
– Да. И тем знаменит стал по всей России. Ему лег" че правду знать, постоянно при отце обращаясь...
– Что же сказал вам Раевский?
– Ничего. Дал мне лишь копию с письма одного - о Багратионе. Досталось оно ему от убитого княжеского адъютанта. Он снимает с него копии и раздает их знакомцам, полагая через то надежды в войсках поднять. Расчет, кажется, безошибочный. А впрочем... Коли хотите, Полчанинов, я дам вам свою копию...
– Дайте, - взмолился прапорщик, -
Между тем не одни лишь эти два офицера толковали о письме Батталья. Очевидно, Александр Раевский и впрямь усердствовал. Уже у многих в руках виднелись листы бумаги, исписанные его мелким и ровным почерком. И вдруг наступила минута, когда о письме заговорили все разом. Могучий голос Фелича гремел над толпой:
– Я никогда не краду, равнодушен к еде и не горд, - следственно, лишен важнейших радостей в жизни. Зато благосклонная судьба вознаградила меня радостью, с которой никакая иная сравниться не может. Два раза ходил я в походы под Багратионом, ныне - в третий раз. Вот мое счастье, господа! Когда молния ударяет в вершины гор, она разбивается, не нанося им вреда. Такова непоколебимость Багратиона. Орлята на хвосте могучего отца парят под облаками. Это - мы! Он - князь, я - барон...
Травин зло усмехнулся.
– По обыкновению своему, Бедуин зарапортовался. Надобно привести его в чувство!
– Но не из гордости о том сказал я, нет! Я знаю: се n'est pas la naissance, c'est la vertu seule qui fait la difference{39}... Багратион рожден в порфире победоносца! Эй, Травин! - неожиданно обернулся он к поручику. - Не смей держать руки в карманах, когда я говорю с тобой!
Травин побледнел и засунул руки еще глубже в карманы своих стареньких панталон. Потом, глядя прямо в лицо Феличу, медленно произнес:
– Для тебя безопасней, барон, когда мои руки спрятаны!
Ротмистр поперхнулся. Но через минуту уже снова гремел:
– Полтораста тысяч отборных солдат, каковы наши... Во главе их - лев, поклявшийся умереть... Кто устоит, господа?
Полчанинов слушал все это, и земля уплывала у него из-под ног. Лица, мундиры, Травин, Фелич - все это плавало перед его глазами, как мираж, кружилось, как пьяный сон. Он чувствовал всем существом: или надо сейчас сделать что-нибудь необычайное, или - пропасть, сгинуть, исчезнуть, растворясь в жестоком счастье этой прекрасной минуты. Внезапно отстранив рукой Фелича, он выбежал вперед и прокричал звонким и чистым, как у ребенка или девушки, голосом:
О, как велик На-поле-он,
Могуч, и тверд, и храбр во брани;
Но дрогнул, лишь уставил длани
К нему с штыком Баг-рати-он...
Всем были известны, но не всем памятны эти старые державинские стихи. Эхо их вихрем пронеслось по лужайке.
– Ура Багратиону! Ура! Ур-ра!
Кто-то обнимал Полчанинова. Его целовали, и он целовал. Фелич крепко держал его за рукав.
– Дитя! Ты не знаешь, что есть воинская слава... Дай свой череп раскроить или чужой разнеси в честь родины - вот слава! Ты рожден для нее, как и я. Кстати, что вам болтал сегодня обо мне Травин? Пр-роклятье! Он мне ответит за это. А впрочем, черт с ним! Я стал мягок, как губка. И жажду одного - влаги!
Постепенно он все прочней завладевал Полчаниновым.
– Слушайте, юный дружок мой! Пей - умрешь, не пей - умрешь! Так уж лучше пить!
Ей-ей, не русский воин тот,
Кто пуншем сил своих не мерит!
Он и в атаках отстает,
Он и на штурмах камергерит...
Полчанинов, вспрыснем дружбу! Господа, приглашаю вас "протащить"!..{40} Прошу! Прошу! Я плачу, господа! Пожалуйте! За дружбу! За Багратиона!
Глава пятнадцатая
С раннего утра двадцать второго июля солнце ярко пылало на безоблачном небе, и смоленские улицы кипели многолюдьем. В окнах и на балконах пестрели нарядные костюмы горожан. И поэтому дома походили на огромные горшки с цветами. Два живых потока с разных сторон вливались в город, наполняя его музыкой, грохотом барабанов и свистом флейт. По случаю царского дня{41} войска шли в отчищенной до блеска парадной амуниции. Главнокомандующие с пышными свитами ехали навстречу друг, другу на красивых, стройных конях. Но под холодной рукой сумрачного, бледного и спокойного Барклая конь медленно и строго перебирал тонкими ногами, а под Багратионом играл и плясал, выделывая фокусные манежные вольты. Жители Смоленска жадно смотрели на главнокомандующих, на маршировавшие за ними войска и дивились.
Полки Первой армии не могли скрыть утомления долгой ретирадой. В их печальных рядах даже генералы имели какой-то жалкий и растерянный вид. Ясно - Барклай не умел переломить этот дух упадка, вдохнуть в усталые сердца бодрость и надежду на успех... Совсем не так выглядели войска Багратиона. Здесь на всех лицах была написана гордость дальним и трудным походом: "Мы сделали много. Сможем и еще больше сделать!" Казалось, что Вторая армия не отступала от Немана до Днепра, а непрерывно шла вперед, тесня и сбивая бежавшего прочь из России врага. Жители Смоленска дивились...
Войска выстроились вдоль главных улиц. Мундиры сверкали, как весенний цвет на деревьях. Пушки жарко горели. Барабаны забили "поход". Знамена зашелестели тяжелыми складками старого шелка. Грянула музыка, и оглушительное "ура" взлетело над городом. Статный ездок в генеральском мундире несся плавным галопом на гнедой лошади. Чепрак под его седлом был залит золотом. Множество алмазных звезд и крестов сияло на широкой груди. Высокий белый султан волновался над шляпой, прикрывавшей черные кудри.
– Здравствуйте, други! Вижу, самого черта с позиции спихнуть - безделка для вас!
– Рады стараться, отец наш! - громом катилось по рядам.
– Эка красота господня! Да рази совладает с нами Бонапартий? Николи!
Эти слова произнес крестьянин из деревни Росасны, стоявший в толпе народа обок с толстой купчихой, похожей на большой мучной лабаз. Одет был этот крестьянин в серое полукафтанье и белые порты. Его сосед и земляк, постарше, в армяке дикого сукна и черных кашемировых штанах, горячо поддакнул:
– Где там! Что уж!
И для пущей убедительности звонко прищелкнул языком.
– Может, числом-то Бонапартий и поупрямей наших оказывает, а только хоробростью, верно, сдаст, - сказал третий росаснинский крестьянин в ямской поярковой шляпе с плетеной кисточкой позади, - душа влияет. Когда летось кум-ат Сватиков, Агей Захарыч, домой на побывку приходил, он объяснил: "Русский воин тем иного забьет, что больно к отечеству своему пристрастен. И жизнь ему самая в полушку, коли Расея от того пользуется". А кум-ат близ двадцати годов солдатствует, зря не сбрешет...