Багратион
Шрифт:
– Помилуйте, господа, да что же это такое? Сперва без толку бродили у Смоленска, чуть его даром не отдав. Потом - смеху подобно - один только наш корпус на холмах... Итальянская опера! Наконец отбились... Но тут-то и бросили вовсе Смоленск... А? Что же это, господа, такое, я спрашиваю?
И он колол своих слушателей злыми глазами.
– От Смоленска пошли было по Петербургской дороге. Чудо, что армию не потеряли...
– Дрянь дело! - воскликнул тоненьким голосом розовый артиллерийский прапорщик. - Россияне - народ храбрый, благородный, созданы драться начистоту, а не глупой тактике следовать...
– Я вас спрашиваю: что же это такое?
– И спрашивать нечего, - уверенным басом отвечал рыжий драгунский капитан, - преданы мы врагу! Изме-на-с! Вот что это такое!
Олферьев был сильно контужен ядром в бедро.
– Сюда господина офицера поместите, - приказывал солдатам лекарь с Анной в петлице, - коляска большая... Да осторожней, чертяки!.. Вдвоем завсегда веселее бывает, отчего и здоровью польза...
Олферьев хотел возразить. Но для возражения не сыскалось ни слов, ни сил. Клингфер отшатнулся было от тарантаса, однако ловкие солдатские руки уже подняли его и положили рядом с Олферьевым.
– Вот и славно! - сказал лекарь. - Салфет{78} вашей милости!..
Глава двадцать девятая
С самого выступления из Смоленска полковник Толь почти не слезал с лошади. Затруднительность положения, в котором он находился, нисколько не уменьшила его энергии. Наоборот, именно в бурной деятельности отыскивал он спокойствие и уверенность в своем будущем. У Толя был немилосердный иноходец - очень маленький, длиннохвостый, светло-серой масти, за которым ни один офицер квартирмейстерской части, даже на самом лучшем кровном коне, угнаться не мог. На этой лошади полковник каждые сутки делал не менее сотни верст, отыскивая подходящие позиции для генерального боя. И квартирмейстерские офицеры скакали за ним.
Полковник отлично знал, что все эти поиски позиции ни к чему, так как Барклай по-прежнему уклонялся от встречи с Наполеоном. И если главнокомандующий требовал от Толя готовых позиций на пути отступления, то для того только, чтобы создавалась видимость его воли к решительному отпору. Толь с поразительной неутомимостью поддерживал необходимую для главнокомандующего видимость решительных действий. Не будучи обманут, он, однако, этим как бы ставил себя в один ряд с обманутыми, делался, как и они, жертвой Барклаева двуличия, отгораживался от своего покровителя и приобретал право вместе с другими бранить его. Из таких-то важных соображений и вытекала его бешеная деловитость. Армии приходили на выбранную им позицию, занимали ее несколько часов и затем шли дальше. Пустая энергия Толя жестоко утомляла его подчиненных. Но требовательность его была беспощадна и не допускала возражений. Впрочем, иной раз и он позволял себе сказать с тонкой улыбкой:
– Знаем и сами, что кривы наши сани. Эхма!
Толь любил русские поговорки и употреблял их всегда вовремя и к месту. Но, бросая этот камешек в огород Барклая, он думал: "Das ist ein Land, da ist nichts anzufangen".{79}
Под Дорогобужем выдалась редкая минута, - деятельный полковник сидел в своем шалаше на сбитой из неоструганных досок походной кровати и отдыхал, расстегнув сюртук и с наслаждением затягиваясь кнастером.
– Я очень рад, полковник, что застал вас, - сказал, входя в шалаш, обезьяноподобный Барклаев адъютант, граф Лайминг. - Очень также хорошо, что вы один.
Такое вступление и таинственный вид Лайминга
– Милости просим, любезный граф! Коротать скуку отдыха одному - вдвойне скучно. Только эгоисты могут думать иначе.
"Ах, как умен!" - подумал Лайминг и заговорил еще таинственнее:
– Я пришел, чтобы поделиться с вами крупнейшей новостью. Полагаю, что лучшего конфидента мне не найти. В уплату за откровенность требую совета! Граф оглянулся. - Новость сбивает меня с толку. В Петербурге я знал бы, что делать. Но здесь...
– Ум - хорошо, полтора ума - лучше.
– Справедливо! К тому же мы находимся приблизительно в одинаковом по затруднительности своей положении Vous etes oblige de m'enipecher de faire une betise{80}. Мы оба пользуемся милостивым вниманием нашего достойного генерала Барклая де Толли...
Полковник начинал понимать, в чем дело. - Покамест отыскиваю по его приказаниям позиции для армии, - сказал он, выпустив изо рта совершенно круглое кольцо табачного дыма, - он, кажется, окончательно потерял свою собственную позицию...
"Ах, как умен!" - еще раз подумал Лайминг и быстро вынул письмо из-за лацкана мундира.
– Слушайте!
Толь закрыл глаза. Немецкие фразы письма приятным звоном отдавались в его ушах. Петербургский дядюшка Лайминга, состоящий воспитателем молодых великих князей, - человек, близкий ко двору, с влиянием, весом и возможностью осведомляться о ходе государственных дел из самых первых рук, пользовался вернейшей оказией, чтобы сообщить племяннику кардинальную новость момента. Барклай смещен. Главнокомандующим всех русских армий назначен одноглазый Голенищев-Кутузов. Дело не прошло гладко. Вот подробности. Вопрос решался в комитете из шести главнейших сановников империи. Никто из них не оспаривал необходимости заменить Барклая, а о кандидатах в главнокомандующие сильно спорили. Назывались имена Багратиона, Беннигсена, Тормасова. Но в конце концов остановились на Кутузове. Единогласное решение это очень не понравилось императору, - он не желал Кутузова. Подписывая приказ, он сказал, как некогда Понтий Пилат: "Я умываю руки!" Самоотречение этого прекрасного императора пошло еще дальше, - он предоставил новому главнокомандующему полную свободу действий и отказался от своего несомненного права вмешиваться в его распоряжения. Под этими условиями Кутузов принял назначение и уже выехал к армии.
Прочитав все это, Лайминг аккуратно сложил письмо и посмотрел на Толя. У полковника был такой довольный вид и такая блаженная улыбка гуляла по его губам, что граф изумился.
– Как?! - воскликнул он. - Вас не тяготит перспектива лишиться нашего достойного Барклая? Я не знаю Кутузова, но знаю, что для меня он не будет вторым Барклаем. Я хочу проситься в строй. Посоветуйте же мне, ради бога!
– Хм! - сказал Толь. - Строй, несомненно, нуждается в таких отличных офицерах, как вы, граф! А что касается меня - мое положение отнюдь не схоже с вашим. Кутузов и для меня не будет Барклаем, но он будет Кутузовым, - и мне больше ничего не надо. Я был кадетом Сухопутного корпуса, когда он был директором и любил меня, как сына. Однако почему мы говорим об этом назначении лишь применительно к нашим собственным делам? А армия? А Россия? За месяц мы очутились позади Смоленска. Как же не пробежать неприятелю в десяток дней трехсот верст до Москвы, покамест главнокомандующие будут спорить и переписываться о Поречье и Мстиславле? Кутузову не надобно будет ни спорить, ни переписываться. Правда, он стар. Что ж? Мы попробуем гальванизировать его дряхлость... У нас нет недостатка в энергии. Промахи и порицания мы отдадим ему, - его славное имя не боится их, - а успехи и похвалы по справедливости возьмем себе. Армия узнала Толя полковником, - в пышных эполетах он будет героем всей России. Мы сломаем сопротивление везде, где оно встретится, обломаем крылья Багратиону, обрубим хвост Ермолову...
Толь уже не сидел. Он стоял посредине шалаша, возбужденно радостный, розовощекий, пышущий здоровьем и силой, и широко разводил рукой, в которой еще дымилась трубка со сломанным пополам чубуком.
– Das ist ein schones Land, da ist alles anzufangen{81}. И он громко и визгливо рассмеялся.
У села Федоровки, почти под самым Дорогобужем, отыскалась наконец позиция, вполне подходившая для генерального сражения. По крайней мере генерал-квартирмейстер именно так говорил о ней Барклаю: