Багровая заря
Шрифт:
— Не следовало этого делать, — сказала она, и мне от её тона и взгляда стало страшно.
— Он всё равно не поверил, — пробормотала я. — Они с Аллой решили, что я наркоманка.
— Это не имеет значения. Ты не должна была называть моего имени.
Эйне, вспрыгнув на подоконник, смотрела на кружащиеся хлопья снега. В такую уже почти по-зимнему холодную погоду под её кожаным жакетом по-прежнему не было ничего: в промежутке между брюками и полой жакета виднелась голая поясница.
—
Она скребла ногтями по подоконнику, сидя на корточках и не глядя на меня. До меня дошёл смысл её слов, и меня словно пружиной подбросило.
— Не смей! Если ты тронешь папу…
Она посмотрела на меня холодными, тёмными и страшными глазами с колючими искорками в глубине.
— То что? — усмехнулась она.
— То я убью тебя, — сказала я.
Она покачала головой.
— Тебе не по силам со мной тягаться.
Не успела я занести руку для удара, как вдруг оказалась на полу, придавленная телом Эйне, с зажатыми, как в тисках, запястьями. Её холодные губы были в сантиметре от моих.
— Тебе со мной не справиться. Я не хочу причинять тебе вред. Сегодня я хотела сказать тебе совсем другое… Лёля. — Она произнесла моё имя полушёпотом, закрыв глаза, и её губы защекотали мне шею. Я помертвела, почувствовав кожей прикосновение её клыков, но она только пощекотала меня ими.
— Пусти меня, дрянь, — процедила я.
Она встала.
— Прости, детка. Я не могла этого предотвратить, это было неизбежно.
Я хотела вскочить, но её сапог ступил мне на грудь и придавил к полу.
— Лучше лежи, а то до добра это не доведёт.
Я скрипнула зубами, пытаясь высвободиться.
— Ненавижу тебя!..
Она горько усмехнулась.
— Мне жаль, Лёля… Ты чересчур привязана к отцу, и совершенно зря. Он всего лишь жертва. А ты другая.
— Нет! — крикнула я, пытаясь выбраться из-под её ноги. — Я не другая и не буду другой!
— Ты другая, Лёля, — повторила Эйне с нажимом. — Уже сейчас другая, хоть и пока ещё человек. Я выбрала тебя, потому что чувствую в тебе это. Ты не должна быть жертвой, и ты ею не будешь, обещаю.
— Не смей трогать папу! — крикнула я со слезами, придавленная её ногой, как червяк.
Помолчав, она сказала:
— Он уже мёртв. Доказательство ты найдёшь на крыльце.
Я делаю паузу. Я должна описать крыльцо своего подъезда.
Это старое бетонное крыльцо со старыми перилами. Половина перил отодрана, и железные прутья торчат оголённые — четыре штуки. Кто-то, кому было некуда девать свои силы, кстати, весьма недюжинные, согнул эти прутья: три пригнул к земле, а один начал гнуть в другую сторону, но не довёл дело до конца, и прут остался только погнутым в сторону ступенек. Он торчал под весьма угрожающим углом, но никто ничего не делал для того, чтобы привести перила в порядок. Так они и стояли, когда я выбежала на крыльцо.
Как безумная, я выбежала на крыльцо. На припорошенных снегом ступеньках лежала куртка. Я сразу узнала её, и у меня подкосились колени. Да, я узнала её, даже несмотря на то, что она была вся изодрана и в крови. Я прижала её к себе и завыла.
— Папа…
Эйне стояла передо мной.
— Это всё, что удалось вырвать у шакалов.
Впившись зубами в свой кулак, я выла, а по моим щекам катились слёзы. Эйне качала головой.
— Не надо так, Лёля. Не убивайся. Рано или поздно это всё равно бы случилось.
Когда её руки протянулись ко мне, чтобы обнять меня, я оттолкнула её. Тот, кто сгибал железные прутья перил, вряд ли знал, какую они сослужат службу, — точнее, один из них, загнутый в сторону ступенек и торчавший под опасным углом. Именно на него напоролась спиной Эйне, падая, и он пронзил её грудную клетку насквозь. Вот для чего я так подробно описывала крыльцо.
Я никогда не забуду её взгляд — недоуменный, полный боли и страдания.
— Помоги мне, — прохрипела она, протягивая ко мне руку. — Лёля!..
Она звала меня, но я оставила её. Прижимая к себе куртку, я бросилась домой.
Алла нашла меня сидящей на полу в прихожей, прижимающей к себе изодранную куртку. Я вся измазалась кровью, но не замечала этого. Алла тоже узнала куртку, и я пришла в себя от её крика.
Отец не вернулся тем вечером с работы. Мы провели бессонную ночь: я сидела с курткой в прихожей, а Алла — сжавшись в комок на диване. Утром я услышала, как она звонит в милицию.
Я так и сидела с курткой, когда приехала милиция. Мои руки, моя одежда и даже моё лицо были в крови. Я отчётливо слышала, как Алла сказала:
— Она его убила!.. Проклятая наркоманка!.. — И зарыдала: — Как же я теперь одна… с ребёнком…
Абсурдность всего, что происходило дальше, не поддаётся описанию, и я даже не могу всего внятно и связно рассказать. Картина происходящего у меня сложилась какая-то разрозненная, как кусочки от разбитой мозаики. На моих запястьях защёлкнулось холодное железо, меня вывели из дома и усадили в машину, и единственное, что мне чётко запомнилось, — то, что Эйне уже не было на крыльце. Пронзивший её грудь прут всё так же торчал под опасным углом.