Багровые ковыли
Шрифт:
Глава тринадцатая
Никакие горести не в состоянии убить в ребенке двух качеств: любопытства и способности к удивлению и восторгу.
Глазенки Коли и Кати широко и восторженно распахнулись, когда их усадили на протертые до белизны кожаные сиденья открытого огромного «воксхола». Гольдман раздобыл для этой поездки полтора пуда газолина. Он же посоветовал выбрать для детского приюта какую-либо виллу в дачной местности в окрестностях Харькова. Там, после бегства хозяев, пустовало множество
– Найдите что-нибудь красивое, чтоб детям глаз радовало! – посоветовал Гольдман. – И возьмите их с собой. Устройте им праздник.
«Воксхол», не привыкший к харьковскому газолину, затрясся по булыжнику, непрерывно чихая и стреляя своим мотором, к великому ужасу и восхищению детей. Они проезжали промышленный город, который возник на заброшенных некогда улочках буквально за десяток лет до революции. Здесь все поражало. Громадные ректификационные заводы у Конной площади. Напоминающая сухопутный пароход, поднявшая к небу широкие железные трубы главная электростанция близ Кузнечного моста. Удивляющие своими размерами, похожие на целый каменный город, «новые скотобойни» на Змиевском шоссе…
Внезапно индустриальный пейзаж сменился буйной зеленью, которой поросла долина реки Лопани. Они въехали в дачный поселок Основа, некогда, в стародавние времена, имение писателя Григория Квитки-Основьяненко.
– Ты теперь давай не торопись, потише, – сказал Павло Заболотный шоферу. – Дело серьезное, не козу покупаем.
Бывший панский особняк Основьяненко затерялся среди дачных домиков и вилл, проглядывающих сквозь зелень садов. Кольцов и Павло всматривались в деревянные и кирпичные строения, поражающие разнообразием архитектурных форм.
С тех пор как Квитка-Основьяненко писал здесь свои комедии о Шельменко-денщике и Шельменко – волостном писаре, а также про сватание на Гончаривке, прошло много времени. Внезапно, на переломе веков, разбогатевшие харьковские промышленники и купцы, потрясенные свалившимися на них миллионами, принялись соревноваться в строительстве вилл. Причем они сами не до конца понимали, что им делать среди анфилад комнат, залов и веранд, среди готических башенок и стрельчатых витражных окон. Все это было теперь заброшено и наполовину разбито и разворовано.
– От же ж красота! – восхищался Павло. – От же ж где детишков разместить можно, чтоб привыкали до добрячей жизни! Только наши дурни побили все, бо боялись, что паны снова вернутся. Мне бы к дому еще что надо найти, так это рояль. Видел я как-то его в Умани на концерте – знатная вещь! Большой, черный, блескучий, ну, ей-богу, как памятник! А звук какой, если кто, конечно, умеет!.. Может, и мы найдем какого учителя, чтоб детишков музыке учил!
Коля и Катя удивлялись детским восторгам Павла, который поначалу пугал их своим пиратским обликом, но теперь, с каждым новым восклицанием, становился все ближе и понятнее.
– Красивая жизнь будет! – продолжал радоваться Павло. – Завидую я прямо и переживаю, что мое детинство кончилось. Я с одиннадцати годочков на шахте коня водил. Слепенького, с вагонеткой. Темно, хоть сам ослепни. Вода, газы. И все вокруг черно. А тут такая воздушная жизнь будет, хоть песни пой.
Они проехали вдоль ровного рядка красивых особняков с крест-накрест заколоченными досками окнами. Вернулись. Наконец нашли одну подходящую дачку, деревянную, но хорошо сохранившуюся, даже окна кое-где были целые.
Когда машина остановилась возле перекошенных ворот, Кольцову показалось, что в одном из окон мелькнуло чье-то лицо. Будто кто-то выглянул на улицу и торопливо отшатнулся.
– Похоже, тут уже кто-то живет, – сказал Кольцов.
Они, обогнув дом, подошли к крыльцу. Входные двери были настежь распахнуты, а неподалеку в густых кустах малинника что-то протрещало.
– Слышал? – спросил Кольцов.
– Тебе после Каховки долго будет всякая всячина чудиться, – отмахнулся Петро.
Прошлись по первому этажу дома.
– Дворца нам не надо, правильно, пацаны? – обратился Павло к детворе, но те промолчали. – А почему? А потому, что сил и материалу не хватит, чтоб все наладить. А тут что – восемь комнат внизу и кое-что наверху, оно и ничего. И зала есть, поплясать там, попеть. А рояль добуду, на то я и чекист. И ковры будут!
Они деловито поднялись на второй этаж, поглядели из окон на участок, большую поляну. Кое-где на яблонях еще светились фонариками светлые налитые антоновки.
И вновь Кольцов обратил внимание на несколько кучек тряпья по углам одной из дальних комнат.
– Корову будет где выпасать, – удовлетворенно продолжал Павло. – Стекла вставим, двери я и сам починю, печки подмажу, камин почищу – нехитрое дело. Перезимуем. Руки-то есть!
И он показал детям свои расплющенные работой лапищи с черными, угольными линиями судьбы.
– Вот, бывает, задумаешься, замученный делами: и на что она была нужна – революция, когда вокруг разруха. А теперь вот погляжу, и веселье к сердцу подступает: а ради детей революция. Когда на одной стороне богатые, а на другой беднота, очень тяжело детенку вырастать. Душой мается, ломать все хочет. А подрастет – и в пьянство, в злобу. Нет, все по-другому наладим!
Они вновь вышли во двор, решили получше оглядеть участок. В саду меж деревьями лежали осыпавшиеся яблоки, многие были надкушены. Павло сорвал с дерева желтовато-зеленое яблоко.
– Антоновка. Королевское яблоко, – сказал он. – Если по-хозяйски, то собрать бы их – знаменитые компоты можно зимой варить.
Кольцов прошел дальше, к малиннику. И вдруг заметил, что из чащобы на него смотрят чьи-то глаза.
– Эй, ты кто? – спросил Кольцов.
Кусты вновь протрещали, и глаза исчезли.