Багровые ковыли
Шрифт:
– Ну выходи, не бойся! – приказал Кольцов.
После некоторой паузы, после каких-то шепотков, из чего Кольцов заключил, что в чаще не один человек, раздался мальчишеский голос:
– А я и не боюсь!
– Ну так выходи. Будем знакомиться.
– А бить не будете?
– А говорил, «не боюсь», – улыбнулся Кольцов.
Кусты еще раз протрещали, и перед Кольцовым встал рыжий конопушный пацаненок в лохмотьях, с цигаркой в зубах.
– Гляди, Павло! Хозяин дома объявился. – И спросил у мальчишки: – Здесь живешь?
– Ну! –
– А что же другие не выходят?
Мальчишка помолчал, потом ответил:
– Мы думали, буржуи какие приехали.
– Откуда тут буржуям взяться?
– Так на антомобиле.
Из кустов появились еще трое таких же оборванных и грязных мальчишек. Стали рядышком с первым. Один из вновь возникших из кустов был такой же рыжий и конопушный, как и первый их знакомый. Похоже, они были близнецы.
– Брат, что ли? – указал Кольцов на второго рыжего.
– Ага. Младший. Мамка сказала, на два часа. Серый.
– Да нет! Скорее уж рыжий, чем серый, – улыбнулся Павло Заболотный.
– Серый – это мы его так зовем. А вообще-то он Серега. А вот этот – Санька Свист. А вон тот черненький – Цыган. Он и взаправду цыган. А зовут его… Тебя как зовут, Цыган?
– Ромка.
– Ну а тебя-то самого как? – спросил Павел у первого беспризорника.
– По натуре? Или как пацаны зовут?
– А как ты хочешь, так и будем звать. Лучше, конечно, как папка с мамкой звали.
– Тогда – Митька. А пацаны меня Змеем зовут.
– А меня, стало быть, Павлом Андреевичем, а его тоже Павлом, но Егоровичем, – представился Кольцов. – Вот и познакомились.
– Теперь о главном надо договориться, – сказал Павло Заболотный. – Как вы тут есть хозяева, то я и хочу вас спросить: возьмете нас к себе на постой?
– Это как же – на постой? – спросил Митька, он в этой компании, вероятно, был за старшего.
– Ну будем жить вместе. Я своих сюда перевезу. Вон в машине еще двое вашего ответа ждут… Словом, одной семьей будем жить. Коммунией. Я свою коровку привезу, молочко всегда будет. Свинок заведем, – стал объяснять Павло.
– Коммунией? – не понял Серега.
– Ну как же! Дело к коммунизму идет. Все будет общественное… Кому-то же надо начинать. Вот мы и начнем!.. Ну так как?
Беспризорники ответили не сразу. Стояли, переминаясь с ноги на ногу. Поглядывали на Митьку.
– А то мы другой дом займем. Тут пустых много, – сказал Павло и незаметно подмигнул Кольцову.
– Да чего тут думать! – согласил Митька. – Ежели коммуния, так мы, конечно, за.
– По рукам! – сказал Павло и протянул руку Митьке. – Только теперь так. Не каждый сам за себя, а все – за всех. Это понятно?
– А чего ж тут понимать! – за всех ответил Митька.
– Тогда вот вам первое задание. Собрать все яблоки! Надкусанные, червивые – отдельно: коровка поест. А остальные мы посушим и зимой такие компоты заделаем – прямо объедение! И вообще!
Когда они покидали дачку, хозяйственный Павло подобрал по дороге кусок фанеры. В сумке у него нашлись и анилиновый карандаш, и молоток, и гвозди. Не жалея карандаша и собственного рта, вмиг ставшего синим, он жирно вывел на фанерке «Дом охраняется Укр. ЧК» и прибил ее к покосившимся воротам.
– Вот, – сказал он удовлетворенно. – Замежевал. Сегодня же выправлю мандат на перевозку и поеду за своими. Они тут недалеко, за Змиевом, в Тараканьей слободе.
Через три дня Кольцов привез детей в Основу к Павлу Заболотному. Ворота уже висели прямо. На лужайке паслась корова с телкой. У дома и у сарая слышалось тюканье топоров. Мальчишки-беспризорники под руководством седобородых, непризывного вида мужичков тесали бревна, латали дачку, вставляли окна, рубили высохшие деревья на дрова. Одна из труб в доме дымила, и пахло вареной капустой, шкварками. Раздавались детские голоса. Это детишки Павла Заболотного осваивали свое новое жилище.
Павло вылез из колодца, весь в древесной трухе, мокрый – менял венцы.
– Видал команду? – спросил он, указывая на плотников. – За десять дней пообещали все привести в божеский вид. Работящие мужики! И пацаны к делу приобщаются!
– Где ты их набрал? – спросил Кольцов.
– С тюрьмы. Самогонщики. Я им пропозицию сделал: чи в камере сидеть, чи на воздухе поработать.
Он вытер руки, поздоровался.
– Привез свою команду?
– Привез.
– Ты вот что. Мне список для довольствия в ЧК подписывать. – Павло со значением прищурил единственный глаз. – На какую фамилию записывать будешь? По мне, так лучше бы на твою. В ЧК твоя фамилия звучит.
– Я понимаю. И все равно надо у них спросить. Маленькие, но люди.
Кольцов, по правде говоря, не решался говорить с Колей на эту тему. А Катя была еще слишком мала. Лишать ребенка отцовского имени – все равно что лишать памяти. Но и оставлять их с прежней фамилией вряд ли имело смысл. Конечно, при коммунизме никто не будет обращать внимания на анкетные мелочи: национальность, вероисповедание, профессия родителей. Но ведь до этого еще надо дожить!
Павел высадил детей из машины. Коля готов был зашмыгать носом, но сдержался. Катя еще и вовсе не понимала, что наступает минута прощания.
– Вот что, Коля, – серьезно сказал Кольцов, – хочу с тобой посоветоваться. Не хотите ли вы взять мою фамилию? И отчество?
– Вообще-то мы Елоховские, – сказал Коля, хмуря бровки. – И папка был Елоховский, и мама…
– Знаю, – вздохнул Павел. – Но и я вам теперь не чужой. Так что просто дарю вам свою фамилию… Ну, может, на время. А подрастете, сами решите, как лучше. А?
Коля размышлял. Катя хлопала своими длинными кукольными ресницами. «Вырастет, будет похожа на мать. Станет живым напоминанием».