Багровые ковыли

Смирнов Виктор Васильевич

– А полк?

– Полк новый, перешел с Пятьдесят второй дивизии, когда она вернулась с польского фронта. Пополнили в основном белорусами. Ничего народ, уживаемся… А ты что же?

Ильницкий уже отметил, конечно, что у Кольцова, кроме фуражки со звездочкой, не было никаких иных военных отличий.

– Я здесь со специальным заданием, – уклончиво ответил Павел. – Только недавно прибыл.

– Постой! А не ты ли тот самый Кольцов, который был адъютантом у Ковалевского?

– Выходит, я.

– Живой?! Надо же! А я думал, это просто однофамилец. Мало ли Кольцовых…

И они еще раз обнялись. Уже

стемнело, изуродованное лицо приятеля ушло в тень, скрылось, звучал лишь его странный, механический голос.

– Ты где остановился-то? – спросил Евгений.

– Пока нигде. Тут артиллеристы знакомые…

– Слушай, пойдем к нам в полк ночевать. Нам отвели старый амбар – огромный, целый полк поместился. Ночуем, как говорится, гуртом. Так как?

– Согласен.

– Прекрасно! – обрадовался Ильницкий. – А я, понимаешь, вышел, чтобы до темноты посмотреть на место переправы, прикинуть – и надо же, старого друга встретил… Главное – живы, вот что удивительно!

Амбар действительно был огромен, по углам его горело две печки, наскоро «всухую» сложенные полковыми умельцами из кирпичей. Все темное, освещаемое лишь несколькими плошками да огнями печек помещение было забито спящими, сидящими, что-то жарящими на кирпичах красноармейцами Второго полка. Высокий верх амбара уходил, казалось, в черноту неба, и лишь изредка сполохи огня высвечивали перекрестья балок и потревоженных галок и голубей, которые, перелетая с места на место, с треском всплескивали крыльями и обдавали сидящих внизу пометом.

– Во, врангелевская авиация, – ругался какой-то взводный, чистя фуражку. – Забомбили, к чертовой бабушке!

Дым втягивался в неприметные снизу прорехи в дощатой крыше, пахло костром, сухой землей и зерном. У Ильницкого в углу амбара был выгорожен из жердей и горбыля командирский уголок. Там же было сделано подобие нар и на принесенном откуда-то грубом кухонном столе, у плошки, были разложены карты.

– Понимаешь, предлагали идти со штабом в хату, – пояснил Евгений, – да я привык со своим полком. И полк-то, прямо скажем, невелик, всех знаю. Что ж мне отдельно-то?

Слегка освещенная плошкой, повернутая к Кольцову здоровая половина его лица казалась совсем молодой и выдавала командирский энтузиазм.

Кольцов придремал на нарах, пока Ильницкий бегал куда-то к командованию, ходил среди красноармейцев, давал кому-то указания, советовался со своими штабными. Голос его звучал деловито, с привычными командирскими интонациями, но негромко, с характерным легким металлическим скрежетом из-за поврежденной челюсти. Павел улыбался, то проваливаясь в легкий сон, то пробуждаясь от голосов, стуков, позвякивания котелков и жестяных кружек. Ему нравилось чувствовать себя в армии, и это чувство усиливалось от встречи с давним приятелем, хорошим человеком.

Была уже, должно быть, глубокая ночь, когда вернулся Ильницкий и, со стуком сняв сапоги, тяжело и скрипуче опустился на свои нары.

– Не спишь? – тихо спросил он и обрадовался, услышав ответ Павла.

Евгений был возбужден, как всякий командир перед серьезными боями, но голос его свидетельствовал о крайней усталости, и слова падали с медлительностью капели: должно быть, ему было не только тяжело, но и больно говорить. Но хотелось высказаться, поделиться с человеком, который был когда-то его старшим товарищем.

– Понимаешь,

за это время у меня бывали всякие настроения. Иногда – отчаяние, иногда – печаль. Не все ладно делалось, не все умно. Много лишней крови, много злобы. Но, понимаешь, из этого всего вырастает какая-то новая, крепкая, еще, правда, не до конца мне понятная Россия. Эта Россия уже не будет проигрывать войны. Не даст себя обижать… И армия. Знаешь, выросли такие толковые командиры. И потом… исчезли эти стенки. Помнишь, как наши полковые офицеры играли себе в землянке в бридж? Вино, баранина, изюм, а вокруг солдаты – как темная ночь. Кто они, что они? Только через унтеров, как будто с помощью рупора, общались. А потом возник этот полный хаос, распад. Казалось, он уже никогда не кончится. Столько офицеров погибли… А Троцкий – он молодец. У нас Павлов из капитанов, Саблин тоже. Раудниц. Все из интеллигентных семей, и к ним – с полным доверием. Такая армия, знаешь, не должна проигрывать сражений. Хватит. Ученые-мученые.

Потом, уже сквозь полусон, совсем медленно, как заикающийся граммофон, произнес:

– Честно признаюсь, Слащева я побаиваюсь. Этот еще нас поучит. Предсказать его действия невозможно, вот в чем штука. Обидно просто! Нам бы такого командующего, а он – на той стороне. Зато внукам, если будут, расскажу: с самим Слащевым сражался. Не фунт гороха. Как он Дыбенку в Крыму расколотил, а? Как котенка. А у меня, я тебе говорил, половина полка новобранцы.

…У амбара на корточках дремал Грец. Внутрь зайти не решался. Этот полк был ему незнаком. А вояки перед боями злые, как мухи перед заморозками. Не посмотрят, что особист, погонят в шею. Но наблюдать за Кольцовым надо. У него и приказ такой: проследить. Но черт бы его побрал, этого странного чекиста, – видите ли, кореша встретил. Да еще командира полка. Не проберешься, не послушаешь, о чем говорят. Вдруг этот комполка тоже какой-нибудь из бывших. Всякое может случиться, потом с него, Греца, спросят. Ты где был?..

Особист курил зверскую махру, разгоняя сон, а заодно и днепровских комаров, что, пользуясь вечерней влажной прохладой, поднялись от воды наверх, на сухокруть.

Тяжелая служба у особистов. Другим что? Воюй себе, согласно приказу. А он, Грец, всякую личность должен высвечивать, предупреждать измену и разгадывать чуждый элемент. Не шутка.

Глава восемнадцатая

Отступающие войска Юго-Западного фронта ухватились у Новоград-Волынского, на реке Смолка, за правый берег. Река здесь узкая, шириной с добрый плевок. Но войска Рыдз-Смиглы выдохлись, одолев за две недели четыреста верст от Хелма и Опалина.

– Эй, хлопаки! – кричат с каменистого левого берега польские жолнежи. – Ходзь ту, бендзем обяд есць! – и показывают банки с французской тушенкой, называемые «бельгийским паштетом» – смесью конины и крольчатины.

Жолнежи ходят вдоль берега во всем французском: в шинелях, которые сами же укоротили по польской моде, в серо-зеленых обмотках, рыжих ботинках. Галифе узкие, с кантом, тоже от генерала Фоша. Зато «рогатувки» на головах свои, лодзинского шитья.

– Знаем мы ваши консервы! – кричат в ответ красноармейцы, одетые кто во что горазд. – Там конина пополам с крольчатиной: на одну лошадь один кролик! Мать-перемать!..