Багровый лепесток и белый

Фейбер Мишель

— Нет, — Конфетке так хочется, чтобы ребенок спросил о чем-то другом. — У нее бывают… гости.

Софи смотрит на ножницы, клей и прочие художественные материалы, отложенные в сторону, пока она занимается Австралией, и твердо обещает:

— Следующую карточку я сделаю для нее, мисс.

Конфетка старается изобразить улыбку и отворачивается, чтобы Софи не заметила злых слез в ее глазах. Она, не глядя, листает книгу по истории и несколько раз пропускает Австралию.

Конфетка медлит, раздумывая, не рассказать ли Софи правду. Нет, конечно, не про публичный дом своей матери, а про Рождество. Как оно никогда не праздновалось во владениях миссис Кастауэй, как Конфетка

только в семь лет поняла, что существует какой-то всеобщий повод, чтобы уличные музыканты начинали играть известные мелодии в конце того (она и этого не знала), что называется «декабрь». Да, семь лет ей было, когда, расхрабрившись, она спросила мать, что такое Рождество, и миссис Кастауэй ответила (только в тот раз; после этого тема была запрещена навеки):

— Это день, когда Иисус Христос умер во искупление наших грехов. Очевидно, без толку, раз мы и сейчас расплачиваемся за них.

— Мисс?

Конфетка очнулась — она с такой силой сжимала книгу по истории, что чуть не порвала страницы ногтями.

— Простите меня, Софи, — она поспешно расправляет страницы. — Я видимо, что-то не то съела. Или, может быть (она замечает тревогу на лице ребенка и стыдится, что испугала Софи), я просто слишком взволнована приближением Рождества. Потому что (она делает глубокий вдох и, стараясь не сорваться, переходит на веселый тон) Рождество — счастливейший день в году!

— Дорогая леди Бриджлоу, — выпаливает Бодли, — хотя все мы знаем, что через несколько дней поднимется огромный тарарам из-за липового дня рождения одного еврейского простолюдина, ваш чудный прием есть подлинная кульминация декабрьского календаря!

Он поворачивается к гостям, и те награждают его нервическими смешками. До чего же забавен этот Филип Бодли, но иногда он говорит немыслимые вещи! А когда рядом нет его более здравомыслящего приятеля Эдварда Эшвелла, так он попросту срывается со всех якорей! Но все хорошо: леди Бриджлоу увела его к Фергюсу Маклеоду, который с легкостью переспорит его. Как непринужденно умеет она управлять своими soir'ees!

Уильям удачно держится поодаль от Бодли, недоумевая, как можно быть таким бесцеремонным — явиться пьяным на обед. Констанция контролирует ситуацию с присущим ей изяществом, но все равно… Уильям поворачивается на каблуках и обращает внимание на служанку, которая сбрызгивает водой огонь в камине, чтобы в переполненной гостиной было не так жарко. Поразительно — девушка без распоряжения знает, что ей нужно сделать! В таких мелочах как раз и проявляется талант Констанции — в ее доме быт отлажен, как хорошо смазанная машина. Господи, она и его прислугу могла бы кое-чему поучить… Прислуга старательная — в большинстве своем — но нет твердой руки хозяйки дома…

Леди Бриджлоу дает небольшой обед, всего на двенадцать персон; со многими ее гостями Уильям познакомился во время минувшего Сезона, с остальными встретился впервые. Констанция, как всегда, собрала интересную компанию из разных людей. Она специализируется на людях, которые несколько отдалены от замшелого старого мира, но все же остаются в пределах привычного: «жители грядущего века», как она их называет.

Вот Джесси Шарплтон, только что из Занзибара: кожа цвета свежей корицы, голова забита жуткими историями о варварстве язычников. Эдвин и Рэйчел Мамфорды разводят собак. Кларенс Ферри — автор «Ее досадного упущения», пьесы в двух актах, с успехом идущей на сцене. Сестер Элис и Викторию Барболд охотно приглашают на обеды по причине их декоративных мордашек и способности исполнять коротенькие, приятные мелодии на скрипке и гобое. (Леди Бриджлоу часто говорит:

«Так тяжело найти людей музицирующих, но нескучных; тот, кто хорошо играет, как правило, не знает меры, а знающие меру не так уж и музыкальны».) Присутствие Филипа Бодли после их разрыва из-за Агнес могло бы раздосадовать Уильяма, но, слава Богу, Филип увлеченно разговаривает с Фергюсом Маклеодом, членом Верховного суда, хорошо известным экспертом по делам, связанным с подстрекательствами к мятежу, клевете и государственной измене, и старается выкачать из него как можно больше сведений.

Общество занятное и веселое; от запахов приближающегося обеда — яств, проносимых коридорами в столовую, слюнки текут. И все же Уильяму немного не по себе. Уходя из дому, он был полон надежды на выздоровление Агнес (в дремотном состоянии она выглядит просто ангелом; когда он наклоняется поцеловать ее в щечку, она бормочет нежные слова и просит его быть снисходительным… Наверняка ведь то, что женщина говорит во сне, ближе к истине, чем злые слова, сказанные наяву!) Но здесь, у леди Бриджлоу, каждый раз, как в разговоре возникает тема его жены, окружающие смотрят на него с жалостью. Как же так? Ему казалось, что Агнес имела успех в этом Сезоне! Нет спору, было и несколько скользких моментов, но в целом она превосходно держалась — или нет?

— Вы говорите, самая крупная в мире выставка механических игрушек? — включается он в разговор, стараясь следить за рассказом Эдвина Мамфорда об интереснейших событиях Сезона. — А я даже не слышал о ней!

— Во всех газетах писали.

— Странно, что я пропустил… Вы ведь не имеете в виду показ в Королевском театре этого механического человечка — как его звали… «Психо»?

— «Психо» — просто разрекламированный обман, детская игрушка, — фыркает Мамфорд, — а это громадная выставка, где были исключительно автоматы!

Уильям качает головой, поражаясь, как он мог прозевать такое замечательное событие.

— Может быть, мистер Рэкхэм, — вмешивается Рэйчел Мамфорд, — вы тогда были расстроены недугом вашей бедной жены.

Дворецкий объявляет, что обед подан. Уильям, как в тумане, усаживается за стол, выбирает себе суп из ревеня и ветчины, хотя есть и консоме, которое он любит больше. Он совсем запутался, он даже такое решение не может принять. Обед набирает темп, на столе множатся тарелки с супом, но Уильям пережевывает куда более важное открытие: похоже, окружающие не только ничуть не осуждают его за плачевное состояние жены, но, пожалуй, даже ожидают, что он поднимет руку и скажет — «Хватит!».

Он исподтишка посматривает на гостей, поглощающих суп: они ведут себя совершенно непринужденно — правило цивилизованного общения. Он тоже держался бы непринужденно — если бы перед ним не маячил призрак Агнес на точно таком же обеде два года назад, когда она обвинила хозяйку дома в том, что к столу подана еще живая курица.

Погруженный в свои мысли и поедая все, что ставят перед ним, Уильям вспоминает начало семейной жизни, день свадьбы, вспоминает даже, как составлялся брачный контракт с лордом Ануином. Лорд Ануин помнится с особенной живостью, что неудивительно, поскольку в данную минуту — лорд и леди Ануин сидят за столом наискосок от него.

— А, да, — хмыкает он, когда леди Бриджлоу заговаривает о том, как расширились его владения, — я стараюсь удержать имение в разумных пределах, но соседи без конца навязывают мне свои чертовы участки, и в результате — имение все растет и растет, прямо как мой живот!

Он и вправду растолстел, он набухает старостью; былая лисья морда исчезла под брылями от континентальных пирожных, под толстыми щеками, красными от выпивки и солнца.

— А это что? Филе? Ну что вы со мной делаете, Констанция? Меня придется выкатывать отсюда на тачке!