Багровый лепесток и белый
Шрифт:
Вместо ответа она бесцеремонно сменила тему. Так она часто делала.
— Для меня настоящая история начинается позднее, на реке Иордан.
Боже! Как морщился Генри в такие минуты! Как истово он старался заверить себя, что она не кощунствует против веры, которая свела их вместе. Нравилось ей дразнить Генри? Да, наверное, нравилось. Сколько раз после их прогулок в солнечные дни Генри уходил домой, сбитый с толку ее рассуждениями; а ей бы надо поцеловать его, обнять, прижаться к его щеке и сказать, что она боготворит его…
Она утирает лицо рукавом в надежде, что Бог поймет.
— Мяу? — интересуется кот, тыкаясь пушистой головой в ее голую щиколотку.
Последний раз она кормила кота утром, а сейчас задернутые шторы на первом этаже светятся янтарным светом от солнца, готового раствориться в сумерках.
— Фруктовую начинку будешь, Кот? — спрашивает она, предлагая ему липкую ложку начинки, зачерпнутой из большой стеклянной банки у нее на коленях.
Кот нюхает, даже носом дотрагивается, но… нет.
— Жаль, — бормочет она. — Начинки много.
Это остатки начинки, по банке которой миссис Борлейс раздала всем членам «Общества спасения» при условии, что начинка пойдет на рождественские пироги. Члены «Общества», без сомнения, выполнили условие — самостоятельно или с помощью прислуги, но Эммелин… Времена, когда она еще пекла пироги, затерялись в туманах семейной жизни с Берти. Однако начинка оказалась очень вкусной даже в сыром виде. Эммелин черпает ее из банки, ложку за ложкой, зная, что, скорее всего, ее стошнит или пронесет, но наслаждается пряной сладостью.
Отец скоро сядет за рождественский стол вместе со своими коллегами. Из вежливости, а может, и потому, что имеет некоторое представление об ее нынешних обстоятельствах, отец неоднократно приглашал Эммелин присоединиться к гостям, но она отказывалась. И правильно. В последний раз, обедая с отцовскими друзьями, она опозорила отца, прочтя им лекцию о причинах, по которым проститутки чураются врачей, и потребовав, чтобы они раз в неделю безвозмездно оказывали им медицинские услуги. Пойди она на обед с отцом сегодня, она бы парочку раз пробормотала: «Рада познакомиться с вами», минут десять вытерпела бы светские разговоры, а потом взялась бы за свое. Слишком хорошо она знает себя.
Хотя еда была бы весьма кстати. Подумать только, что-нибудь горячее, скворчащее на серебряных блюдах, перемена за переменой… Не то что бы Эммелин одобряла чревоугодие, которому предаются привилегированные классы в этот некогда святой праздник; и не то что бы она не замечала чудовищную разницу между теми, кто набивает раздутое брюхо горами мяса, и другими, дрожащими в длинных очередях за миской водянистого супа. У нее очень скромные притязания: усади ее за рождественский стол, и она возьмет себе кусочек курятины или индейки с овощами, а в конце немного пудинга. Она отнюдь не из гурманов. Беда в том, что горячие блюда — особенно жаркое — это колоссальная морока, тем более, когда готовишь для себя.
— Бедный Кот, — воркует Эммелин, гладя его от головы до самого хвоста, — ты бы с удовольствием съел парочку сочных голубей, да? Или куропаточку в грушевой подливе, а? Давай посмотрим, что для тебя найдется.
Эммелин обшаривает кухню — ничего. Невымытая разделочная доска покрыта пленкой рыбьего жира, с которой кот разделывается в одну минуту, а куда-то пропавшие остатки тушеной свинины, вдруг вспоминает она, давно у нее в желудке. Генри однажды сказал: «Мне страшно думать о том, как легко может человек растратить всю свою жизнь на удовлетворение животных потребностей».
Она же, по-видимому, растратит остаток жизни на воспоминания о том, что говорил Генри.
— Мяу! — негодует кот, и она вынуждена согласиться, что добрые намерения не заменяют поступки. Поэтому достает башмаки для улицы. Рождество Рождеством, но где-то наверняка можно купить мяса, если Эммелин готова снизойти до низов общества в его поисках. Приличные люди, может, и позакрывали лавки в честь младенца Иисуса, но бедным приходится кормить много голодных ртов, и им все равно, какой сегодня день. Эммелин застегивает башмаки и ладонью бьет по кромке юбки, выколачивая пыль. Кот удирает под гору стульев. Эммелин достает сумочку и проверяет, сколько у нее осталось денег. Полно.
Письмо миссис Рэкхэм все еще лежит на дне сумки, замусоленное от соприкосновения с мелочью и бисквитными крошками. Отвечать на него, после того, что утром сказал ей отец? Сомнительно.
А не предала ли она миссис Рэкхэм, обсуждая ее с тем самым человеком, который вызывает у нее такое явное недоверие? В свое оправдание она может только сказать, что старалась не злоупотребить доверием несчастной женщины, а поинтересовалась профессиональным мнением отца о бредовых идеях душевнобольных женщин вообще.
Естественно, отец сразу спросил:
— Почему ты хочешь это знать?
В лоб и без дипломатии — он всегда так! Но ей ли ожидать от отца околичностей, когда она сама напрочь лишена способности говорить обиняками.
— Просто из любопытства, — ответила она, подражая небрежной манере других женщин, но, видимо, весьма неумело. — Не хочу быть невежественной.
— Так что конкретно ты хочешь узнать? Эммелин все еще не выдает секрет миссис Рэкхэм.
— Скажем… Например: как лучше всего убедить душевнобольную, что ее убеждение — это бред?
— Убедить невозможно, — рубит отец. — О…
В прежние времена на этом разговор и закончился бы, но сейчас отец менее резок — после того, как чуть не потерял ее. Болезнь дочери заставила отца осознать свою любовь к ней (в которой Эммелин никогда не сомневалась), вывела ее, любовь, наружу, как инфекция выводит красноту на кожу, и доктор не вполне вернулся к былой холодноватой сдержанности отношений.
— Это, моя дорогая, ничего не дает, — объяснил он утром Эммелин. — Какой смысл убедить душевнобольную признать: да, я действительно страдаю галлюцинациями? Через час она будет настаивать на обратном. Нужно вылечить сам больной мозг, чтобы она больше не могла страдать от галлюцинаций. Возьми человека со сломанной рукой: отрицает он наличие перелома или признает, его все равно необходимо лечить.