Багровый лепесток и белый
Шрифт:
Он вручает ей рамку размером с большую книгу. Под стеклом — ее фотография, сделанная тем человеком, который утверждал, что может жонглировать слоном на кончике носа. Та Софи Рэкхэм, которую он запечатлел, благородна и бесцветна, вся серая и черная, как статуя, и выглядит чрезвычайно достойно и взросло. Ненастоящий задник превратился в настоящую комнату; у юной леди красивые и живые глаза, в которых мерцают крохотные огоньки. Какая красивая картинка. Были бы краски, получилась бы просто картина.
— Спасибо, папа, — говорит Софи.
Отец улыбается, глядя на нее сверху вниз; его губы складываются в улыбку
— Что скажешь?
Софи не верит своим ушам. Отец до этого никогда не спрашивал ее мнения. Возможно ли, чтобы Вселенная позволила такое? Он старый, а она юная, он большой, а она маленькая, он мужчина, а она женщина, он ее отец, а она всего только его дочь.
— Очень хорошо, да, папа? — говорит она.
Она хочет сказать, как реальна иллюзия того, что он стоит у этих гор, но опасается, что не сумеет связно выразить мысль, что ее подведет скудный словарный запас. И все же он догадался, о чем она думает.
— Странно, не правда ли, мы же знаем, что ф-фотография сделана в комнате верхнего этажа, внизу людная улица — тем не менее, я стою в дикой местности. Но это как раз и есть то, что мы все д-должны делать, Софи: п-представлять себя в наилучшем свете. Для того и с-существует искусство. А также история.
Его заикание усиливается по мере того, как исчерпываются возможности вести беседу на понятном ей уровне. Софи чувствует, что отец собирается уйти.
— А что с другой картинкой, папа? — не выдерживает она. — На которой мы все вместе?
— Та вышла неудачно, — с огорчением отвечает он. — Возможно, мы как-нибудь съездим туда и попробуем еще раз. Но я не обещаю.
Он обрывает разговор и, не простившись, важно покидает комнату. Софи смотрит на закрывшуюся дверь и прижимает к груди свою фотографию. Скорее бы показать ее мисс Конфетт.
Поздним вечером того же дня, когда Софи уже давно спит, и спит даже прислуга, в кабинете хозяина горит свет: Конфетка и Уильям продолжают обсуждать дела. Тема неисчерпаема, деловые хитросплетения становятся все запутаннее, им нет конца, даже когда у обоих нет больше сил разбираться в них. Год назад, если бы Конфетку спросили, что требуется для ведения парфюмерного дела, она бы ответила: нужно вырастить цветы, собрать их, сделать из них нечто вроде крепкого бульона, добавить эту эссенцию в бутылки с водой или в куски мыла, наклеить этикетки на то, что получилось, и телегами развозить по магазинам. Теперь на обсуждение таких серьезных вопросов, как, например, доверить ли прохвосту Кроули составление сметы по преобразованию коромысловых двигателей двенадцати лошадиных сил в двигатели шестнадцати лошадиных сил, и есть ли смысл опять тратить деньги на обхаживание портовых властей в Гулле, запросто уйдет по двадцать минут на каждый. Только потом можно будет взять в руки первое письмо из горы неразобранной почты. Конфетка пришла к выводу, что это удел любой профессии: что кажется простым для посторонних, невероятно сложно для тех, кто занимается своим делом. В конце концов, даже шлюхи могут часами рассуждать о своем ремесле.
В этот вечер Уильям в странном настроении.
— Ты действительно так думаешь? — спрашивает он в ответ на ее заверения, что звезда Рэкхэма все еще на подъеме. — Какая же ты оптимистка.
Конфетка понимает: надо быть благодарной за то, что он хоть не срывает на ней злость, но так велик соблазн огрызнуться! После того, что она сегодня вытерпела с Софи, у нее есть собственные обиды, она не в настроении изображать из себя ангела-утешителя. Когда же кто-нибудь ее заверит, что все будет хорошо?
«Я ношу твое дитя, Уильям, — хочется ей сказать. — Я уверена, что это мальчик. Наследник „Парфюмерного дела Рэкхэма“, которого ты так сильно желаешь. Никому не нужно знать, что это твой ребенок, кроме нас двоих. Ты можешь объявить, что взял меня в дом через „Общество спасения“, не зная о моей беременности. Ты можешь сказать, что я оказалась такой хорошей гувернанткой для Софи, что ты не в силах заставить себя осуждать грехи моей прежней жизни. Ты всегда говорил, что тебе наплевать на мнение других. А потом, когда пройдут годы, когда твой сын пойдет по твоим стопам и люди перестанут болтать, мы сможем пожениться. Это дар судьбы, разве ты не видишь?»
— Я думаю, лучше оставить все как есть, — советует Конфетка, возвращая себя к реальности — в духе коромысловых двигателей. — Чтобы компенсировать вложения, тебе понадобится десять лет хороших урожаев — и это при условии, что конкуренты не будут расширяться. Слишком большой риск.
Напоминание о конкурентах еще больше омрачает настроение Уильяма.
— Ох, Конфетка, оставят они меня позади — махать руками им вдогонку, — он даже показывает со своей оттоманки, как будет махать. — Двадцатый век принадлежит Пирсу и Ярдли, я всеми косточками чую.
Конфетка покусывает нижнюю губу, подавляя вздох раздражения. Если бы можно было усадить его за работу — рисовать австралийских кенгуру или решать простую задачку на сложение! Вознаградил бы он тогда ее широкой улыбкой?
— Давай пока позаботимся о том, что будет в нашем веке, Уильям, — предлагает она, — в конце концов, мы ведь в нем живем.
И, подчеркивая необходимость заняться письмами в порядке их поступления, она берет очередной конверт и читает вслух имя отправителя:
— Филип Бодли.
— Оставь это, — стонет Уильям, переходя почти в горизонтальное положение на оттоманке. — Это совершенно тебя не касается. Я имею в виду, не касается дел фирмы Рэкхэма.
— Надеюсь, ничего неприятного, — сочувственно бормочет она, стараясь голосом показать, что он может делиться с нею любыми секретами, а она его поддержит как самая лучшая жена на свете.
— Приятно или неприятно, тебя это не касается, — отмечает он — не сварливо, а с печальным смирением. — Ты помни, что у меня все же есть кое-какая жизнь за пределами этого стола, любовь моя.