Багровый лепесток и белый
Шрифт:
Поначалу эти изъявления благодарности застают его врасплох, он даже сомневается в искренности их — даром, что в искренности проявлений ее страсти к нему не сомневался никогда. Однако, едва поняв, что Конфетка и вправду поражена, он преисполняется гордости за себя, сумевшего вызвать этот всплеск упоения. Ему начинает казаться, что Конфетка может, того и гляди, упасть в обморок, и потому Уильям берет ее за плечи и разворачивает лицом к себе. Быстро развязав узел, которым стянута под ее подбородком шелковая лента, Уильям снимает с Конфетки шляпу и вытаскивает булавки из ее волос, и золотисто-охряные локоны Конфетки осыпаются, подобно вытряхиваемой из корзины только что настриженной шерсти. У него щемит сердце: ах, если бы это мгновение
— Ну что? — лукаво осведомляется он. — Не желаешь ли ты осмотреть свой новый дом?
— О да! — восклицает девушка и отпрыгивает от него. Сияя улыбкой, он наблюдает, как Конфетка обходит, пританцовывая, гостиную, как осваивается с нею, как утверждает свои права на ту или иную вещь либо поверхность, касаясь их ладонью, как вылетает в дверь, ведущую в смежную комнату. И не может не вспомнить при этом об Агнес, в первый раз обходившей дом на Чепстоу-Виллас, — она смахивала на больную, вздорную девочку, остававшуюся слепой ко всему, не замечавшую ни единого из сделанных им приготовлений.
— Надеюсь, я подумал обо всем, — негромко говорит он Конфетке на ухо, подойдя к ней, зачарованно стоящей у письменного стола кабинета. Она оцепенело принимает его поцелуи, не отрывая взгляда от своего отражения в полированном дереве столешницы.
— А это что за комната? — спрашивает она. Уильям ласково проводит бородой по ее шее:
— Швейная, гардеробная, кабинет — все, что захочешь. Я не стал обставлять ее полностью, думал, что тебе захочется перенести сюда одну-две вещи из твоей прежней комнаты в доме миссис Кастауэй.
— Она знает?
— Конечно, знает. Я обо всем с ней договорился.
Лицо Конфетки белеет. Кошмарное видение внезапно является ей: видение поднимающейся по лестнице в ее комнату старухи в кроваво-красном платье; видение отворяемой дверки буфета, за которой белеет рукопись «Падения и возвышения Конфетки». Нельзя допустить, чтобы миссис Кастауэй хотя бы коснулась этих страниц! На них Мадам, названной «миссис Джеттисон», предъявляются обвинения во многих, многих грехах, из коих главный — насилие, совершенное над ее невинной дочерью, неустрашимой героиней романа.
— Моя комната… моя прежняя комната… — запинаясь лепечет она. — Как… как вы договорились…?
— Не волнуйся, — со смехом отвечает Рэкхэм. — Я позаботился о сохранении твоих личных тайн. В комнате ничего не тронут, пока ты не заберешь из нее все, что тебе понадобится. Это я тоже устрою — выбери только день.
И Уильям гладит ее по лицу, успокаивая, стремясь вернуть ему прежние краски.
Сконфуженная, Конфетка направляется к двустворчатому окну, глядя, как к ней приближается ее разделенное на четыре части отражение. Стекла вставлены под чуть различающимися углами, поэтому четыре части ее отражения немного не согласуются — до тех пор, пока она не подходит так близко, что обретает прозрачность, а там и вовсе исчезает. Снаружи лежит крошечный, огороженный стеной садик, разглядеть его в темноте трудновато, видно, впрочем, что он изобилует… ну, в общем, какой-то растительностью — живым доказательством того, что новое ее жилище находится в первом этаже и окружено зеленью, какой на Силвер-стрит и не сыщешь. Сомнения покидают Конфетку, к ней возвращается радостное возбуждение.
— О, Уильям! — снова вскрикивает она. — Неужели все это и вправду принадлежит только мне?
— Да, да, — смеется он. — Только нам. Я взял этот дом в бессрочную аренду.
— О, Уильям!
И снова она отправляется в путь по дому, сорвав с рук перчатки и бросив их на пол, чтобы пройтись пальцами по корешкам книг в шкафу, по узким тисненым полоскам обоев. Конфетка перепархивает из комнаты в комнату, Уильям следует за ней, наблюдая, как она исполняет в каждой один и тот же танец торжества и осязательного ознакомления. Сколько же возов всякой всячины накупил для нее Рэкхэм! Дом переполнен разного рода безделицами — полезными и
— Давай покажу, давай покажу! — повторяет он раз за разом. — А вот тут ванна с горячей водой. Пользоваться ею совсем просто. Даже дитя…
И он демонстрирует процедуры, позволяющие наслаждаться, не рискуя нажить неприятности, всей роскошью новейшего века.
— Теперь повтори, — просит он, поскольку выглядит Конфетка несколько ошарашенной. — Покажи, что ты все поняла.
И она показывает, показывает.
По мере того, как до сознания Конфетки доходит, какие деньги потратил на нее Уильям, она начинает двигаться все быстрее, перелетая из комнаты в комнату, от стола к этажерке, от этажерки к книжному шкафу, потираясь, точно животное в течке, спиною о стены. Слов она не произносит, но издает столько благодарных взвизгов и стонов, что Уильям берет ее за запястье и ведет к кровати, колоссальных размеров чудищу, изукрашенному еще и причудливей той, которую оба они знают так близко.
Он замечает, как Конфетка, уже расстегивая башмачки, поглядывает, оценивающе и чуть насмешливо, на изголовье кровати: зеркало там отсутствует, а стало быть отсутствуют и отражения — кроме тех, какие способны предложить отполированные волокна темного дерева. Уильям хмурится, пытаясь понять, верное ли он принял решение: ему не удалось заставить себя попортить грубыми шурупами глянцевую поверхность тика, привинчивая к ней зеркало. Разумеется, Уильям думал об этом, вспоминая, сколько удовольствия получал он, наблюдая в зеркале прежней ее кровати, как напряженный корень его естества входит в Конфетку и выходит — мокрым и скользким. Он даже зашел так далеко, что спросил у краснодеревщика: «А скажите, друг мой, нельзя ли…».
Однако тут же и передумал и закончил эту фразу словами: «…вырезать вот здесь, на самом верху, маленькое декоративное „Р“?».
И теперь Уильям внимательно вглядывается в лицо Конфетки, готовящей свое тело к встрече с ним.
— Ты не будешь скучать по зеркалу? — спрашивает он. Конфетка смеется:
— Зачем мне смотреть на себя, если на меня смотришь ты?
На ней осталась уже только короткая рубашонка, и передок брюк Уильяма вздувается. Он толкает Конфетку на матрас и видит, как округляются ее глаза, только сейчас увидевшие балдахин над кроватью — да-да, наитончайшее бельгийское кружево! С немалым трудом противится Уильям искушению рассказать ей обо всем: о том, сколько трудов он потратил, подбирая мебель, о редкостных, не сразу давшихся в руки вещах, которые отыскал, о совершенных им сделках… Но нет, лучше обойтись без этого, не стоит развеивать ореол волшебства, окружающий его сказочный дар.
Боже всесильный, она вся намокла внутри — так, как никогда прежде! Подумать только, что с нею сделалось! И все благодаря ему!
— Но, Уильям, милый, — прерывисто шепчет Конфетка, пока он входит в нее. — Здесь же нет кухни.
— Кухни? — еще секунда-другая и его прорвет.
— Зачем тебе кухня, гусынюшка? — стонет он. — Я дам… тебе все… что ты захочешь…
И он ударяет в нее струей семени.
Потом Конфетка лежит в его объятиях, в сотый раз целуя Уильяма в грудь, прося простить ее за то, что она в столь деликатный момент оказалась думающей бог весть о чем. Просто она была потрясена его щедростью, говорит Конфетка, как потрясена и сейчас. Слишком многое обрушилось на нее сразу, бедная голова ее идет кругом, зато скважинка понимает, как и что, в чем он имел возможность убедиться! И если он огорчен тем, что кончил в одиночку (впервые со времени их знакомства), без одновременного всплеска ее упоения, то она более чем готова подождать, пока воспрянет его мужественность. Или Уильям хочет, чтобы она взяла его в рот? Ей довольно одного его вкуса, уверяет Конфетка, чтобы оказаться на грани экстаза.