Багровый лепесток и белый
Шрифт:
Он смотрит на часы. Девять часов вечера семнадцатого марта 1875 года. Ему остается лишь посетить в последний раз заведение миссис Кастауэй и отвезти Конфетку в ее новый дом.
Генри Рэкхэм шагает, пересекая обжитую лишь наполовину опушку цивилизации, шагает в темноте, хотя ему давно пора спать. По натуре Генри человек не ночной, он из тех, кто просыпается с восходом солнца и с трудом подавляет зевоту после захода его. Но сегодня он вылез из теплой постели, торопливо накинул поверх ночной рубашки кое-какую одежду, прикрыл получившийся беспорядок длинным зимним пальто — и отправился на прогулку.
Первую пару
«Я чудовище», — думает он.
Несмотря на холодный воздух и усилия, с коими он находит дорогу во тьме, Эммелин Фокс по-прежнему стоит перед его мысленным взором — или каким-то иным, позволяющим Генри видеть ее такой: раскинувшейся навзничь посреди будуара, нагой и распутной, ждущей, когда он упадет на нее. Видение это остается почти таким же ярким, каким оно было, когда Генри только еще откинул с себя одеяло, отвергнув авансы похотливого сна.
И однако же, этот портрет его дорогого друга, каким бы светозарно-ясным он ни был, дьявольски лжив. Никакой плоти миссис Фокс, за вычетом лица и ладоней, Генри ни разу в жизни не видел; все, что находится между шеей ее и талией, есть лишь плод его греховного воображения. Он сам скроил это тело и сшил его без сучка и задоринки из живописных изображений греческих богинь и нимф, а деталями совсем уж похабными снабдил оное Дьявол. Ей же принадлежит только лицо.
И тем не менее: «Да!» — шепчет она, томно простирая к нему руки. «Да!»
Прижавшись к деревянным перилам низкого, перекинутого через Большой соединительный канал моста, Генри расстегивается и молит об облегчении.
— Куда мы направляемся? — негромко спрашивает Конфетка.
Кеб уже миновал все места, какие могли быть на уме у Уильяма, когда он велел ей (вещь небывалая!) одеться для «небольшой прогулки». Поначалу Конфетка решила, что он задумал навестить «Камелек» — по причинам свойства сентиментального; в последнее время Уильям был так приторно чувствителен и все предавался воспоминаниям о первой их встрече, как будто они знакомы уже многие годы. Но нет, увидев ожидавший их кеб, Конфетка поняла, что в «Камелек» они не отправятся. А к этой минуте кеб проехал мимо всех лучших пабов и ресторанчиков и повернул на дорогу совсем непривычную, ведущую к парку Кремон.
— Мое дело знать, — ласково поддразнивает ее Уильям и гладит в сумраке по плечу, — а твое догадываться.
Розыгрыши и тайны любого рода Конфетке ненавистны.
— Как интересно! — шепчет она и прижимается носом к стеклу.
Детское любопытство ее кажется Уильяму очаровательным, — оно составляет приятнейшую противоположность тому, как вела себя в тот день, когда он впервые вез ее в их новый дом, только что ставшая его женой Агнес. Агнес всю дорогу оглядывалась назад, как он ни упрашивал ее не делать этого; Конфетка смотрит вперед с нескрываемым предвкушением новизны. Агнес вела себя до того неприятно (дрожала и хныкала), что ему захотелось вышибить из нее дух и не приводить в чувство, пока он не водворит ее в новый дом; Конфетку же ему хочется усадить прямо здесь, в экипаже,
Между тем Конфетка сидит, вглядываясь в темноту широко раскрытыми глазами. Уж не везет ли ее Уильям к себе в Ноттинг-Хилл? Нет, вместо того, чтобы ехать прямо, они поворотили направо, на Эдгвар-роуд. Или он решил завезти ее в некое уединенное место за городом, а там убить и закопать труп? В романе своем она описала столько подобных убийств, что такая возможность представляется ей вполне реальной — и разве проститутки не гибнут то и дело от рук своих мужчин? Да вот, по словам Эми, всего лишь на прошлой неделе в Хампстед-Хит обнаружили обезглавленное тело женщины, которую кто-то «попортил» перед тем, как убить…
Впрочем, искоса взглянув на Рэкхэма, Конфетка успокаивается: он весь так и светится от вожделения и самодовольства. И она снова поворачивается к стеклу, приближая губы к созданному ее дыханием ширящемуся туманному пятну.
Поездка завершается, Конфетка выходит из кеба в темном тупичке, застроенном совсем новыми домами с неотличимыми один от другого фасадами. Слабый свет фонарей заслоняет чета грузных, величавых деревьев, ветвям которых присуща готическая замысловатость. Громыхание кеба стихает вдали, на тупичок снисходит кладбищенское безмолвие, и ведомая за руку Конфетка поднимается на непроглядно темное крыльцо одного из этих непривычных новых домов.
Рядом с собой она различает в темноте смутную фигуру Уильяма Рэкхэма, слышит звуки его дыхания и шуршание своих юбок, которые он задевает, отыскивая замочную скважину. Как же здесь, наверное, тихо, если ей удается расслышать все это! И что это за место, воздух которого столь пуст? Внезапно ею овладевает незнакомое, но мощное чувство. Сердце Конфетки гулко бьется, ноги ослабевают, она начинает дрожать — почти так, как если бы ее все же надумали убить. Вспыхивает, издавая треск разрываемой ткани, шведская спичка, Конфетка видит освещенное сернистым пламенем лицо склоняющегося, чтобы отпереть замок, Уильяма. И этот усатый господин кажется ей решительно незнакомым.
«Он изменяет всю мою жизнь, — думает Конфетка, пока поворачивается ключ и распахивается дверь. — Моя жизнь подброшена в воздух, точно монета».
Уильям зажигает в прихожей лампу и просит Конфетку постоять немного под ней, а сам торопливо обходит темные комнаты, зажигая лампы и в них. Затем он возвращается и нежно берет ее под руку.
— Это, — произносит он, театрально выставляя перед собой свободную руку, — твое. Все это.
На миг в прихожей воцаряются безмолвие и неподвижность — подобие tableau vivant, образуемой мужчиной, женщиной и вазой с красными розами.
Затем: «О, Уильям! — восклицает ошеломленная Конфетка, когда Рэкхэм вводит ее в гостиную. — О, Боже!». На всем пути сюда она приготовлялась к тому, что ей придется ломать, каким бы ни оказался маленький сюрприз Уильяма, комедию, однако теперь необходимость в актерстве отпадает, Конфетку и впрямь пошатывает от изумления.
— Ты дрожишь, — отмечает он, беря, дабы засвидетельствовать это явление, ее ладонь в свои. — Почему ты дрожишь?
— О, Уильям! — глаза, которые она переводит с роскошной комнаты на него и обратно, влажны. — О, Уильям!