Бахмутский шлях
Шрифт:
Она ничего не ответила солдату, даже не повернулась в его сторону, а только хмыкнула, и всем было ясно, что она согласна поехать, но не может. Яшке нравилась ее привычка хмыкать — делала она это как-то очень по-своему: прищурит глаза, немножко вытянет подбородок и еле заметно кивнет головой, словно ягодку глотнула. А на губах в этот момент у нее такая родная и понятная улыбка, что и слов никаких не надо.
— Где он сейчас? — допытывался Яшка. — Он не писал вам?.
— Писал, — сказала девушка и покраснела. — Обо всем писал. И
— По вагонам! — разнеслась команда.
Галя забеспокоилась:
— Ай, что же это я? Хотя бы на память что-нибудь подарила. Пиши мне, Янечка, по этому адресу, — она вернула Яшке конверт и стала горячо целовать его в щеку — в одну, в другую, в губы. Яшка смутился, стоял, втянув голову в плечи. Потом она помогла ему забраться в вагон. — Прощай, Яня!
— До свиданья!
Поезд медленно тронулся, а Галя все не отставала от вагона, шла рядом, не спуская с Яшки глаз, в которых блестели крупные слезинки.
— Привет Андрюхе передавай…
— Ладно, — пообещал Яшка, а у самого в горле запершило, жалко оставлять девушку: такая своя и про Андрея знает.
Поезд набирал скорость, и Галя стала отставать. И вдруг она что-то вспомнила, пустилась догонять вагон:
— Нож возьми, Яня! В тумбочке лежал. Твой нож?
— Мой!.. — обрадовался Яшка не столько ножу, сколько возможности переброситься с ней еще хоть словом.
Галя бросила нож, сержант ловко поймал его, и она тут же отбежала в сторону, чтобы дольше видеть Яшку. Пока не скрылась из виду, все махала ему рукой.
Нож заинтересовал солдат, он переходил из рук в руки, и каждый отзывался о нем с похвалой. А Яшка все думал о Гале — какая она: с первой ведь встречи всю душу перевернула. Добрая, ласковая… И звать стала по-своему — Яня, Андрюха. Чудно. Их так никогда никто не звал. А хорошо: «Яня, Янечка»… — повторял про себя Яшка, и было ему немножко смешно и приятно.
САНИТАРНЫЙ ПОЕЗД
Солдатам нож дал целую тему для разговора, и они все еще не могли успокоиться.
— На такие штуки фриц горазд.
— Готовились к войне, все продумали: котелки, ножи, фляжки. А у нас вначале котелки были еще, наверное, времен Суворова, в которых солдаты сами себе кашу на кострах варили.
— Вообще русский солдат самый выносливый. Что в харчах, что в одеже — было б тепло да сытно. А то и впроголодь. А немец — ему давай шоколад. Одеколон, гад, таскает с собой. Взяли одного офицера, а у него портмоне с застежкой. Так что ж, вы думаете, там было? Ножнички, пилочка для когтей, зубочистка. Культурный, гад, а людей вешал. По фотографиям установили.
— То что! Вот мы генерала одного захватили — было дело! Ну с ним, понятно, ласково обходились — важная птица. Харчи ему получше и все такое прочее. А он недовольство заявил: плохо обращаются. Что такое, в чем дело? Оказалось, на двор их благородия не могут сходить, нужна ему специальная бумага. Туалетная называется.
Поднялся хохот. Солдаты смеялись уже не над генералом, а над теми шутками, которые сами придумывали и приписывали генералу.
— А мы ему немецких газет с картинками, — продолжал рассказчик. — На, читай, «Иллюстрирте» какое-то. Бумага хорошая — плотная, гладкая. Не нравится!
— Американцы тоже такие.
— Ну не скажи.
— Что «не скажи»! Они только техникой берут. Разбомбят все, а потом идут. А вон в Арденнах немцы наперли чуть, они и драпанули. Слышал я, у них в дивизии больше половины людей обслуживанием заняты: парикмахеры, прачки, увеселители. Даже батальон каких-то пастерилизаторов.
— Сочиняй! Какой же он солдат, если за него прислуга все делает?
— Так и я о том же.
Разговоры то серьезные, то шуточные не умолкали.
Сержант был старшим в вагоне, он сопровождал раненых и заботился о них как добрая няня. Когда все угомонились и поезд, постукивая, отсчитывал километры, оставляя позади себя поля и перелески, сержант стоял, облокотившись о перекладину, курил самокрутку, смотрел на пробегавшие мимо деревни, говорил вслух:
— Чудно живут, хуторами. Вон изба, да аж вон где… Попробуй объедини их в колхоз…
— Делянки… Все поле в делянках. Чудно, давно такого не видел.
— Пашет. Лошадкой пашет свой лоскуток. Один в поле…
Солдат с перевязанной головой переложил матрац к краю, тоже смотрел через открытую дверь, любовался природой.
— Откуда будешь, отец? — спросил он у сержанта.
— Я-то? Орловский я. Город Новосиль слыхал? Нет? — сержант подумал, согласился: — Оно, конешно, город маленький… Но, сказывают, древний. Татары еще жгли его, крепостью был наш город. Сказывают, в старину звался просто Силь, а потом, как татары сожгли его, русские заново отстроили и назвали Новый Силь. Так и пошло. А сам я из Заречья, село под Новосилем такое есть. Места у нас хорошие: речка под горой течет — Зуша, леса. Земля добрая, чернозем. Помню, копали ямы под столбы для электричества, глубокие ямы, а до глины так и не докапывались — все чернозем. Хлеб родит, картошки вот такие бывают, — сержант зажал цигарку зубами, сложил два кулака вместе, показал солдату. — Ей-богу, не вру.
— Не пришлось побывать дома? Как там?
— Не. За всю войну ни одна дорожка не привела взглянуть. — Он помолчал. — Да что ж там, оно известно как: немец побывал, так уж тут добра не жди. Пишут — бабы одни да инвалиды с фронту стали вертаться.
— Сеют, наверное, сейчас ваши?
— Сеют, если есть что сеять.
— Папаша, у тебя, видать, махорочка отечественная? Угостил бы? А то смерть как надоели трофейные сигареты. Они ж не из настоящего табака, эрзац.