Бахтарма
Шрифт:
Мир, осязаемый, перечисляемый, со всеми своими богатствами, лежал вокруг и только ждал, чтобы она поманила. Деньги в банкоматах, в машинах UPS, в карманах у прохожих, домашние заначки, что светились для нее сквозь стены, как угольки на кострище. Любая одежда за запертыми дверьми магазинов, какая хочешь еда, да хоть балык за двести шекелей килограмм! Картины в музее искусств, такие же беззащитные перед ней за решетками и сигнализациями, как листья на тротуаре – все подчинилось бы ее желанию в мгновение ока, и поди докажи, что это она, Юлька.
Да скупить весь магазин, со всеми залежами никому не нужной классики,
Никакой проблемы. Дьяволово искушение – говорила мама. Подумаешь, дьявол! Что там какой-то дьявол перед отчаянием и горечью предательства, куда ему до моего мужа.
Остановились отдохнуть на детской площадке в маленьком парке. Небо поднялось высоко, синее, в белых грядах облаков, резкий ветер высушил дорожки. Детей было мало, все незнакомые. Грустная в этом году Ханука: ни тебе детских спектаклей, ни развлечений на главной площади.
Данька пару раз скатился с горки на ногах, изображая ниндзя, покачался на качели, заставляя петли отчаянно взвизгивать, взобрался на лазательную стенку и затих наверху, наблюдая за тремя мальчишками, засевшими под лестницей. Внизу шла серьезная игра в бакуганы. Перед каждым выстроились на карточках разноцветные шары: у одного игрока их было три, у другого четыре, а у третьего – о-о-о! – гордым полукругом целых девять!
У Даньки тоже был боевой бакуган, подарок на день рождения летом. Только он потерялся дома во дворе: полетел, отскочил, да в сорняки. Две недели обшаривали каждую щель. Не нашли. С концами ушел. Иногда утром, по дороге в садик, сын задерживался у калитки, ерошил палкой траву – надеялся. И сейчас Данька, не отрываясь, глядел вниз, на чужие сокровища.
В такие минуты Юлька была рада маске. Нос покраснел, а губы жалко скривились. Хреновая она мать.
– Данька, побежали в магазин! Ханукию зажжем, может, еще гирлянду повесим, а?
Он не слушал. Подобрался, как пантера в засаде. Вытянул вперед ладонь лодочкой: знакомый жест, нет!
– Данька, не смей!
Не смей что? В чем она его подозревает? И какое право говорить нет, если нечего дать взамен?
Мгновенный промельк, едва уловимое движение. Угольный матовый шар, ударившись о ладонь, раскрылся, и две драконьи головки на длинных шеях качнулись и клюнули детские пальцы. Данька быстро сжал кулак, и шар послушно сложился, замкнулся, затаился.
Юля глянула вниз – в полукруге осталось восемь бакуганов, крайняя слева карточка была теперь пуста.
– Ты что! – зашептала в испуге.
Сын только глянул на нее мельком, искоса, сжал игрушку крепче.
– Данька, верни сейчас же! Это чужое! Мальчик плакать будет!
– Не будет, у него много. – Вредный мальчишка даже не понизил голоса. – Подумает, что укатился, и все.
Горячо стукнуло в груди и ослабли от страха колени. Вот оно. Унаследовал, значит. Сатанинскую метку, воровской талант. Ее способности. Как она – мамины. Ох, мама, напрасно ты молилась.
Мама рассказывала, что в детстве воровала постоянно – для родителей-пьяниц, для младшего брата. Взяла его с собой однажды, оставила в подворотне, а сама к гастроному во дворе подобралась – колбасу с хлебом подманить. Брата сбил грузовик. Продуктовый.
– За грех мой умер брат мой, – Юлька, сжавшись, терпела мамин взгляд. Отведешь глаза – получишь пощечину.
Мама сбежала из дома, но воровать не бросила – а как бы выжила? «Всякое делала. Всякое». В девятнадцать родила, в двадцать крестилась, дождалась Юлькиных восемнадцати и ушла в монастырь. А покуда не ушла, хлестала дочку по рукам и приговаривала: смертный грех на руках твоих, проступает печать дьяволова, больно тебе? Запомнишь, как воровать!
Все мамины руки были в шрамах (резала себя быстро, сосредоточенно, без стона) и сигаретных ожогах до плеч. Юлька не знала, любит она мать или нет, и всегда ломала свои линейки: короткими не так размахнешься.
Но мама ведь ее душу спасала. А теперь Юлькин черед.
Влепить пощечину? Схватить за шкирку, трясти (деревья размажутся перед глазами зелеными всполохами, вышибет воздух из груди и не взвизгнуть) пока не разожмет кулак, пока не отдаст, чтоб запомнил, как воровать? Тело пожалеешь – душу не спасешь!
Накрыла ладонью кулак сына. Стиснуть изо всех сил, чтоб заорал, чтоб не повадно!
Сглотнула.
Осторожно разжала детские пальцы, глянула.
– Красивый. – Сын кивнул, не поднимая глаз. – Но чужой.
Данька мотнул головой отрицательно: мой.
– Каждый раз… – проглотила комок. Мама гневно смотрит из-за плеча, уже подняла линейку. – Каждый раз на руках остается след.
«Адское клеймо!» – взлетает к кухонной лампе тонкий голос и бьется о стены.
– Это грязный след, ведь ты сам знаешь, что взял чужое, и забыть это невозможно. Следы наслаиваются один на другой, и даже если вымыть руки с мылом, чистыми они уже не будут. Никогда.
«Нищенское морализаторство, – подумала с тоской. – Не поможет».
Снова нагнал ветер серую хмарь, закапало. Она натянула Даньке капюшон, надела и свой. Редкие капли звонко щелкали по макушке. Данька не отвечал, лежал ничком, положив щеку на решетчатый холодный настил, и смотрел на игрушку из-под пушистых бесцветных ресниц. Внизу завозились, послышался возмущенный голос: «Эй! А где…».
Черный отсвет мгновенного движения.
– А, вон, к лестнице укатился!
Сжалась пустая ладонь. Юля сняла его, обмякшего, и понесла, маленького, несчастного на плече в книжный.
Поняли, что двадцатка возникает в кармане куртки не раньше, чем за десять шагов до входа в пекарню. Взяли с вареной сгущенкой и еще пару булочек на утро.
Четвертый день Хануки: клиент заказал книгу по оригами по телефону. Занесли на соседнюю улицу, оставили под дверью. Вскрыли паззл с собакой и мячом: белый пес на зеленой траве, красный мяч с желтой полоской. Юля домыла, наконец, подсобку: плафон на потолке, все углы, покрытый многолетним слоем жирной грязи кухонный уголок. Сбегала еще на уборку, оставив Даньку одного в магазине – а что делать, а ну как заразит старенькую хозяйку квартиры. Русская бабушка Ирина лопотала, шамкая, перебирая в пальцах кисти пухового платка, не обращая внимания на то, что собеседница скрылась из виду и ползает в ванной на карачках, вымывая плитку по низу. Рассказывала свое, не обращая внимания на то, что уборщица, морщась, выливает в унитаз прокисший суп и оттирает кастрюлю. Говорила, говорила, говорила под вежливые Юлькины кивки, а о чем – бог ее знает. Не понять.