Баланс столетия
Шрифт:
Штат министра и личного друга Брежнева состоял из архитектора, числившегося инспектором МВД, личного массажиста, фотографа, повара, прислуги, офицера для поручений в чине майора, наконец, биографа с помощником. Печать все больше привлекала внимание сильных мира сего: наемные перья писали за них и О НИХ.
Щелоковский биограф выпустил баснословно дорогой фильм о министре «Страницы жизни».
Благосостояние семьи Щелокова крепло за счет государства. По личному распоряжению министра из библиотеки МВД все антикварные книги перекочевали в его резиденцию. Когда министру приглянулись ценные старинные золотые часы, они были приобретены на так называемые представительские средства и затем преподнесены Щелокову его заместителем Чурбановым «от учреждения». Семья увлекалась цветами, и это хобби удовлетворялось из тех же представительских средств.
А история с тестем министра?! Его, простого работника
А если еще к этому прибавить уникальную коллекцию меховых изделий, самую дорогую французскую парфюмерию!
Народ не мог не отшатнуться: победа госбезопасности была слишком очевидной, а ее прошлое слишком известным. Но тут же поползли слухи об интеллигентности нового генсека: никакого сравнения с предшественниками. Образование, ограниченное одним речным техникумом, ничего не значило. Зато его мать была преподавательницей музыки. Телевидение показало сюжет, рассказывающий о скромном образе жизни генсека: простая дача, множество книг, одинокая деревянная скамья под деревьями, на которой он любит размышлять.
На моих выступлениях в Центральном Доме работников искусств часто бывала дочь Андропова Наташа с подругами — дочерью секретаря ЦК Зимянина и известной журналисткой. По окончании подходила, благодарила. Интересовалась музыкальной частью вечера — в нем принимали участие музыканты Московской консерватории и певцы Большого театра. Она имела какое-то музыкальное образование и работала в журнале «Музыкальная жизнь».
А между тем все повторялось из года в год. Абрамцевскую мастерскую громили после каждой осенней выставки, разбрасывая по снегу небольшие холсты и графические листы, иностранные журналы с «формалистическими» репродукциями. Ради этого выворачивали замки, корежили двери, били стекла. Обращаться в местную милицию было бесполезно: там даже не считали нужным составлять протоколы.
У Лидии Ивановны нервы не выдержали: «Остаюсь в следующем году здесь на зиму. Пусть попробуют при мне». Обычно ее решения были окончательными. Домашний врач Ядвига Холодковская посоветовала пройти курс укрепляющей терапии в больнице.
Утром мы отвезли Лидию Ивановну в соседнюю больницу. Вечером пришли навестить, но ее там не оказалось. Из невнятных объяснений медицинских сестер — врачи непонятным образом все исчезли — следовало, что «больную» срочно перевезли в другой госпиталь. На окраину Москвы. В неспециальной машине. Санитарка добавила: «Так торопились, что даже не одели — просто завернули в одеяло». На дворе стоял мороз.
Мы поехали на проспект Маршала Жукова, в этот госпиталь. Попасть к Лидии Ивановне было почти невозможно: отделение закрывалось на ключ, врачи долго допрашивали, зачем мы с Элием пришли, и убеждали, что в нынешнем состоянии больную лучше не беспокоить.
Лидия Ивановна была без сознания. Нам передали снятые с ее рук кольца, личные мелочи, сказав, что они ей не пригодятся. Мы не поняли смысла сказанного: на следующий день мамы не стало. В себя она так и не пришла.
От диагноза врачи уклонились. Патологоанатом покачал головой и дал свое заключение. Только на словах — письменного заключения мы на руки не получили. Госпиталь услужливо оформил все необходимые для погребения формальности.
У гроба было множество народа, в том числе и студийцы. Лидия Ивановна была добрым гением нашего «Острова свободы». Деятельным и безотказным. Ей исполнилось 73 года.
Сразу после похорон я обратилась к медицинскому начальству с требованием провести расследование. Одна специально назначенная комиссия сменяла другую. Все сходились на том, что транспортировка в другой госпиталь была ничем не оправдана, резкое ухудшение состояния практически здорового человека ничем не могли объяснить.
Моя подруга, работавшая главным врачом одного из московских родильных домов, качала головой: «Бесполезно! Ни следствия, ни суда ты не добьешься». Она была права, но не совсем.
Суд последовал со стороны Союза советских художников. Впервые после манежных событий заведующая секцией критики Нина Баркова предложила мне явиться для… дачи объяснений: «Мы не позволим оскорблять советских медиков и затевать недостойную члена нашего Союза свару». Оставалось положить телефонную трубку и больше никогда не переступать их порога.
NB
Д. А. Волкогонов:
«Когда Ю. В. Андропов и Р. А. Руденко доложили 26 декабря 1979 года свои предложения в Политбюро в отношении академика Сахарова, Брежнев, еще до обсуждения вопроса, выразил с ними согласие. А председатель
При всей своей бытовой доброте и сентиментальности Брежнев был идеологически жестким человеком по отношению к инакомыслию, той „швали“ (по выражению генсека), которая думает не так, как он и его соратники. Время застоя и стагнации было временем особенно распространенной „охоты на ведьм“. И Брежнев, почти профессиональный охотник за дичью, внес свой большой вклад в это далеко не богоугодное дело».
Леонид Комаровский-младший был редким гостем в нашем доме. В тот вечер он пришел к нам очень обеспокоенным. На работе ему, опытному врачу, кто-то бросил такую фразу: «И чего вы, поляки, все еще под ногами толчетесь. Уезжали бы, если ваша Польша вас не берет, хотя бы в Израиль. Там всех подберут».
Что это: случайность или новый курс? При третьем генсеке антипольские настроения притихли. Появление «польского вопроса» явственно свидетельствовало о возрождении сталинских установок.
NB
Валери Жискар д’Эстен:
«Эдвард Герек был личным другом Брежнева. Он сообщил мне, хотя я и не могу ручаться за достоверность его слов, так как наша разведывательная служба не имела ни одного гражданского агента в Советском Союзе, что мать Брежнева была полькой.
Брежнев это скрывал, поскольку русские к полякам относятся с сарказмом и презрением. Тем не менее польский был в прямом смысле его родным языком, и с Гереком они нередко говорили по телефону по-польски.
Летом Герек отдыхал в Крыму на даче, расположенной по соседству с дачей Брежнева. Они часто встречались и вели, по-видимому, доверительные беседы.
В октябре 1976 года я нанес Гереку официальный визит. Вечером следующего дня в разговоре наедине Герек сказал мне по секрету:
— Брежнев говорил со мной о своем преемнике… Речь идет о Григории Романове, в настоящее время он возглавляет ленинградскую партийную организацию…
Эдвард Герек не забыл этот разговор. В мае 1980 года я снова встретился с ним в Варшаве специально для того, чтобы через него предупредить Леонида Брежнева о губительных последствиях для разрядки опасной афганской авантюры. Во время нашей встречи Герек вновь обратился к вопросу о преемнике Брежнева:
— Вы, вероятно, помните, что я сказал вам относительно Романова. Теперь это не так. Намерения Брежнева изменились. Он прочит себе в преемники не Романова, а Черненко. Вы его знаете?
Я знал Черненко в том смысле, что замечал его на официальных приемах. Он показался мне человеком преклонного возраста, бесцветным и всячески старающимся угодить Брежневу. Таким образом, режим предпочел замкнуться на самом себе.
Поэтому когда на смену Брежневу пришел Андропов, я понял, что в самой системе произошел какой-то сбой и к власти пришел не тот, кто намечался».
Казалось, все происходило в глухой провинции. Обветшавшая колокольня. Вход, напоминавший узкий лаз. Четыре тесные комнатенки с окнами на уровне узкого тротуара. В стороне помещение чуть больше — ярус колокольни, с грехом пополам приспособленный под некое подобие зала. Дощатые полы. Стол президиума под кумачовой скатертью. Ряды исцарапанных шатающихся стульев. Лучшего помещения для Московского городского отделения Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры (ВООПИК) в столице не нашлось. Или — не должно было найтись.
Всю организацию возглавлял бывший инструктор районного отделения партии некий Толмачев, не имевший ни малейшего представления ни о русской истории, ни о памятниках, ни тем более о том, как их надо защищать и хранить.
Под стать партинструктору были его сотрудницы, заведовавшие придуманными секциями: жена начальника кафедры в Политической академии и жена высокого офицера госбезопасности. В их обязанности входило следить за сбором взносов в районах, но главным образом фиксировать всех приходивших. Приобщение к этому обществу, изначально выступавшему «против правительства» (как иначе назвать возражения против планов партийного руководства по переустройству городов?), было несмываемым клеймом, если только это приобщение не предписывалось своим сотрудникам и осведомителям госбезопасностью.