Балаустион
Шрифт:
Живые язычки сотни масляных светильников освещали пиршественную залу ярким светом, позволяя гостям отчетливо рассмотреть роскошные карнизы и архитравы выполненных в коринфском стиле внутренних портиков залы. В северной части залы в мраморной нише стояла ваянная с изумительным искусством статуя Паллады, подаренная Олимпии известным скульптором Канахом из Сикиона. Расписанная красками фигура богини была украшена праздничными миртовыми и оливковыми гирляндами. Вдоль стен и в углах стояли высокие керамические вазы, наполненные цветами. Аромат цветов, смешиваясь с пряным запахом курящихся в кадильницах
В середине залы широким полукругом были расставлены столы, и вокруг них пиршественные ложа. На каждом месте лежала золоченая табличка с именем участника пира. Дабы гости ничего не перепутали и не нарушили субординации, вышколенные вольноотпущенники встречали каждого у дверей и провожали к его месту. Приглашенные уже начали прибывать, у высокого проема входных дверей воцарилась суета торжественных прибытий и церемонных приветствий. Македоняне позвали на пир всех без исключения магистратов греческих полисов, приехавших на Игры, военных командиров-стратегов, верховных жрецов храмов, и, конечно же, римскую делегацию во главе с консуляром Эмилием Лепидом. Квириты, как самые почетные гости, занимали «голову» стола, рядом с македонянами, далее шли места греческих жрецов и магистратов – по убыванию чинов – и дальний конец, «хвост» стола, сплошь занимали военные.
Смуглый парнишка в парадном белом с красным хитоне наблюдал за всем этим в окно, стоя на плечах другого отрока, высокого и дюжего. Еще несколько отроков в платьях попроще стояли внизу, с любопытством задрав головы и глядя на наблюдавшего, как будто это могло удовлетворить их интерес.
– Ну, что там видно, командир? – нетерпеливо спросил один из отроков, скуластый и подтянутый.
Царевич неодобрительно глянул сверху, на миг глянул в дерзкие глаза вопрошавшего, затем снова отвернулся к окну.
– Римляне стоят с афинянами и аргосцами. Консул, клянусь Палладием, разодет, как потаскуха, весь в красном и желтом.
Отроки, стоявшие внизу, дружно прыснули. Пирр воодушевленно продолжал:
– Болтает что-то, видно, спрашивает, почему до сих пор не начинают кормить. Пузо-то вон какое, небось, привык обильно жрать, скотина заморская!
– Ему б нашей каши лаконской отведать! – затрясся от смеха Лих.
– Ты что! Хочешь, чтобы Рим обвинил греков в отравительстве! – деланно ужаснулся Леонтиск.
– Га-га-га! – заржали все пятеро, находившиеся внизу, в том числе и тот, на плечах которого стоял царевич.
– Тихо ты, Энет, не трясись! – прикрикнул Пирр. – О! Спартиаты входят! Отец! И царь Агис тут же, и эфоры. Хо, и Эвдамид, ирен! Его допустили на пир! А меня – нет! Проклятье!
– Он ведь уже воин, – возразил эномотарху Лих, ничуть не боясь вызвать его гнев, – ему почти девятнадцать. А тебе только пятнадцать…
– Заткнись, Лих! – голос Пирра оцарапал слух. Коршун замолчал, но тут же скорчил спине командира гримасу.
– Их зовут за ложа. Ага, вот и Алкидам, отец нашего ублюдка Леотихида! Что-то царь Агис не торопится набить ему морду за наставленные рога! Клянусь богами, что за картина!
– И что Алкидам? – поинтересовался Леонтиск. От любопытства он аж привстал на цыпочки – больше всего на свете ему хотелось сейчас заглянуть в окно вместе с Пирром. – Бледный, отводит глаза в сторону?
– Нет, старый кобель!
– Теперь понятно, почему Леотихид такой бессовестный. Плохая наследственность! – блеснул ученым словцом Ион.
Прочие покосились на него, но сказать никто ничего не успел, потому что Пирр вдруг подался вперед, как будто хотел запрыгнуть в окно и проговорил странно напряженным голосом:
– Что такое, не пойму? Отец… его повели в конец стола, к армейским чинам… Агис и остальные возлегают с римлянами… Да что же это?
– Что такое? Что там? – наперебой загомонили отроки, с тревогой глядя на изменившегося в лице эномотарха. Похоже, в пиршественном зале происходило нечто из ряда вон выходящее.
– Тихо, заткнуться всем! – яростно прорычал Эврипонтид, прислушиваясь. Мгновенно наступила полная тишина. – Что говорит этот македошка? Ах ты, червяк!..
Пирр спрыгнул с плеч Энета так неожиданно, что тот едва не свалился. Царевич рванулся было ко входу в особняк, потом остановился, бурно дыша и сжав руки в кулаки. Глухо бросил:
– Оставайтесь на месте! – и ушел к парадным дверям. Там у него произошел короткий, сопровождавшийся энергичными жестами разговор со стражей и подоспевшим стариком-управляющим, после чего его с видимой неохотой пропустили внутрь.
Мальчишки, оставшиеся на месте, тревожно переглянулись.
– Что там могло случиться? – кривя губы, протянул Лих.
– А пес его знает, – проговорил здоровяк Энет. – Царя Павсания, по-моему, задели…
– Эномотарх что-то сказал про македошек… – вставил Леонтиск.
– С чего бы яриться им? – пожал узкими плечами Ион. – Не наше дело, конечно, обсуждать старших, но ведь сейчас у нас вроде как дружба с римлянами. Говорят, царя Агиса даже приглашали поехать в Рим и выступить в сенате. Командир рассказывал.
– Ага, царь Агис перед римлянами лебезит, а царь Павсаний – нет, вот ему, небось, и аукнулось! – горячо проговорил Леонтиск. Он часто беседовал с Пирром и был лучше других осведомлен о нынешней политической ситуации.
– Отставить разговоры! – недовольно бросил декадарх Тисамен, высокий отрок с вьющимися черными волосами. Леонтиск был рядовым его декады.
Афинянин поморщился. Он терпеть не мог людей, не умеющих разделять человеческие отношения и уставные. К сожалению, за Тисаменом это водилось.
– Авоэ, выходят! Командир и царь Павсаний! – возбужденно крикнул Энет, неотрывно следивший за входом.
При виде царя отроки приняли смиренный вид, машинально сменили свободные позы на стойку «вольно». Царь Павсаний внешность имел весьма мужественную и благородную. Несмотря на возраст и совершенно седую голову, он сохранил и горделивую осанку и подтянутую фигуру воина. Высокий лоб царя, переходивший в аккуратную залысину, прорезали глубокие морщины – следы глубоких дум и тревог. Сейчас кустистые брови царя сошлись к переносице, на его щеках горел гневный румянец. Положив руку сыну на плечо, Павсаний что-то быстро, возбужденно говорил. Сам Пирр в тот момент напоминал маленького демона, вырвавшегося на свободу после тысячи лет заточения и жаждущего крови. Желваки играли у него на щеках, уши горели, а ладонь нервно комкала хитон в том месте, где обычно находилась рукоять прицепленного к поясу ножа. К счастью, сейчас оружия при молодом эномотархе не было: в период Игр закон жестко ограничивал число тех, кому дозволено появляться на улице вооруженным.