Балаустион
Шрифт:
– На Крит? – воскликнул Лих. – Великие боги! Это же пристанище пиратов!
Пирр повернулся к нему. В свете единственного факела тень царевича стелилась по полу уродливой прыгающей кляксой.
– Отец принял такое решение. В материковой Греции нам сейчас не место, а Крит – минимально удаленное от Спарты место, где мы можем находиться.
– А-а, тысяча стадиев! – зло прошипел Коршун.
– Именно. Тем более брат критского владыки – друг отца, и сможет обеспечить нам хоть сколько-нибудь достойное существование в изгнании.
– Изгнание! – воскликнул Леонтиск. – Прошу тебя, командир, не произноси этого слова! У твоего отца есть друзья, они добьются отмены
– И мы поможем им в этом! – проговорил Лих так, что даже у стороннего наблюдателя не возникло бы усмешки по поводу этой угрозы, высказанной совсем еще юным отроком. Зловеще прозвище Коршун он заработал в ранней молодости отнюдь не только за крючковатый нос.
– Великие силы, почему Агиады не разрешили нам последовать за тобой? – сиплым голосом проговорил Леонтиск. Его охватило чувство, что он видит царевича в последний раз.
– Они лишили меня звания эномотарха, – спокойно ответил сын Павсания, но желваки, заходившие на его щеках, показали, какой ценой далось ему это спокойствие. – Теперь я частное лицо, более того – изгнанник, которому не положено никакой свиты.
– Ты – сын царя и наш будущий государь! – жарко проговорил стоявший справа от Леонтиска Антикрат. – И присягу верности, когда придет время, мы принесем только тебе.
Вся эномотия, столпившаяся сейчас вокруг бывшего командира, поддержала эти слова громким одобрением.
– Я знаю, друзья, и верю в вас, – тихо промолвил царевич, обняв одной рукой Лиха, а другой Леонтиска. – Никто и не собирается отказываться от борьбы. Напротив, все только начинается! Клянусь священным Палладием, проклятые иноземцы сами вложили в наши руки мечи, жаждущие их крови… Что же касается Агиадов… – от улыбки Пирра мороз драл по коже, – то их будущая судьба так ужасна, что никто не захочет ее повторить.
– Римские жополизы. Проклятые предатели! Порежем их на куски! – раздался из темноты, из-за спины Леонтиска, возбужденный голос. Афинянину не нужно было оборачиваться, чтобы узнать Феникса.
– Порежем, – отозвался с другой стороны низкий голос Тисамена. – Но не сразу. Сначала помучаем.
Снаружи раздался шум, затем дверь казармы скрипнула, и напрягшиеся отроки увидели широкоплечую фигуру охранника-«льва».
– Пирр Эврипонтид! – звучно проговорил «лев». – Тебе пора: Эвдамид со своими обходит казармы. Мы пропустили тебя сюда, потому что уважаем тебя и твоего отца. Отплати уважением за уважение: уходи сейчас, пока ирен не узнал о нашем проступке.
Несколько мгновений Пирр молча смотрел на охранника, потом его грудь поднялась от глубокого вздоха.
– Хорошо, Алкмид, я ухожу. Эврипонтиды не предают друзей.
«Лев», отдав честь, вышел. Пирр повернулся к «спутникам».
– Что же, друзья, настало время прощаться. Эфоры не разрешили никому провожать нас, чтобы народ не видел числа наших сторонников. Поэтому мы расстаемся с вами сейчас. Надеюсь, разлука будет недолгой. Но в любом случае, всегда помните – я вас не забуду, где бы я ни был. Вы – моя эномотия.
– А ты – наш эномотарх! – сказал Лих и первым обнял царевича. После него это сделали все – каждый из тридцати. Еще на мгновение Пирр задержался на пороге казармы, глядя на них, уже отделенных некой незримой, неосязаемой, непреодолимой чертой, затем молча развернулся и вышел в ночь.
В сердце Леонтиска что-то оборвалось.
– Ты знаешь, я не спала всю ночь.
– Почему? Что-то случилось?
– Твой вчерашний рассказ… об изгнании Пирра и его отца… Мне так жалко их. Почему – не понимаю сама, ведь я их совершенно не знаю.
– Ты
– Наверное, – она без улыбки пожала плечами. – Хотя раньше за собой такого не замечала. После твоих рассказов целый день только об этом Пирре и думаю!
– Вот как? А я то надеялся, что обо мне!
– И о тебе. Не так… Да ну тебя, сам все прекрасно понимаешь!
– Подойди ближе, хочу тебя поцеловать!
– Нет. Эта тощая обезьяна, в коридоре, смотрит.
– А…
– Угу. Лучше расскажи мне еще о Спарте, о Пирре и о себе. Как я понимаю, Эврипонтидам удалось вернуться из изгнания. Как это произошло?
– Вернуться смог только Пирр. Большинство лакедемонян увидело, что с единоличным самовластьем Агиса Спарта все больше подпадает под римское влияние. Это вызвало раздражение спартанцев, всегда гордившихся независимостью родного полиса. При поддержке народа родственники-Эврипонтиды и влиятельные стратеги, враждебные Агиадам, добились в суде решения об отмене эдикта эфоров. Сделать это для самого Павсания не было никакой возможности: решение синедриона герусии может отменить только другой синедрион, а геронты в большинстве своем держали сторону Агиадов. Этот настрой спартанских старейшин усиленно подпитывается зачастившими в город влиятельными македонцами и римлянами. Иноземцев вполне устраивает, что Павсаний, этот живой стяг лакедемонского свободолюбия, находится в изгнании, и они прилагают все силы, чтобы там он и оставался. Пирр вернулся в Спарту после года жизни на Крите. Чуть ли не треть города встречала его с великими почестями в гавани: многие аристократы, в том числе все Эврипонтиды, жрецы, стратеги – друзья Павсания, множество граждан и половина агелы.
Мы были как пьяные от счастья, ну а Агиады, естественно, испытывали чувства ровно противоположные, видя, с какой любовью граждане приветствуют Пирра. Конечно, он снова стал нашим эномотархом. Агис и его партия, видя, что народ на стороне Эврипонтидов, не посмели лишить сына Павсания этого командования.
В год архонтства Гелона, то есть пять лет назад, мне и всем братьям по эномотии исполнилось шестнадцать, и мы благополучно стали «львами». Это было весной, а в середине лета старый царь Агис скончался от удара, и Эвдамид стал царем. В двадцать два года. Но несмотря на столь юный для правителя возраст, он взял узду правления крепкой рукой. Осадил нескольких слишком шумных геронтов, считавших, что ему нужно назначить опекуна-наставника, да так, что они после того полгода не являлись на заседания. Совершенно перестал считаться с народным собранием, и даже ограничил власть эфоров. Словом, правил, как какой-нибудь малоазийский царек, единолично. Конечно, он всячески старался сохранить это единоличное правление, и держать опального царя Павсания в изгнании. Силы для всего этого он находил в постоянно усиливавшейся «дружбе» с ахейцами и афинянами – исконными противниками Спарты. Верхушка лакедемонской знати, купленная предоставленными ей привилегиями, также поддерживала Агиада, не желая возвращаться к старинному гражданскому равенству.
Безусловно, некоторые спартанцы были недовольны таким положением вещей. Да что там некоторые – большинство, клянусь Меднодомной! Однако открыто выражать протест стало довольно опасно. Несколько граждан, позволившие себе открытые высказывания в адрес царя, попросту исчезли. Без следа. Подозревали, что в этом были замешаны Триста, телохранители Эвдамида, однако это говорилось уже шепотом. В древней Спарте поселился страх.
– Ого! Ты заговорил как аэд! Может, попробуешь гекзаметром?
– А что? Тема хороша.