Балканский венец

Задунайский Вук

А когда глубокой ночью заснули все прямо под луной и звездами, подошел к воскурившему кальян Урхан-аге один из молодых воинов по имени Камаль и подсел рядом.

– Ты хочешь сказать что-то? – догадался Урхан-ага.

– Спросить, если уважаемый ага позволит.

– Спрашивай.

– Скажи, а правда ли говорят, что мы, новые воины, давно умерли, что мы – мертвецы, у которых отняли душу? И что вроде бы потому мы почти не ведаем боли и усталости…

– Кто ж это так треплет языком? Кто-то в нашей орте?

– Нет, ага…

– Так это небось башибузуки чешут языками хуже баб!

Кивок Камаля был на то ответом.

– Если б они так же хорошо держали в руках свои сабли, как вращают языками… Нечего их слушать.

–

Так, значит, неправда то, что говорят про нас?

– А тебе какая разница? Когда вокруг смерть – так ли надобно быть тебе живым?

И снова началась в семнадцатой орте, вставшей на постой в деревне Медже, та жизнь, к которой уже привыкли все. Каждый делал свое дело: рацы пахали землю, ходили за свиньями и приносили незиль захиресы, а новые воины ели пилаф и упражняли тела свои, готовясь выйти под стены београдские по первому зову господина своего.

По ночам же, лишь луна восходила над гребнями гор, собаки в деревне жалобно скулили и прятались, лошади волновались и всхрапывали, переступая копытами в стойлах, дети плакали в люльках, а взрослые крестились и закрывали окна домов, ибо слышался из ущелья волчий вой, тоскливый и заунывный. И говорили крестьяне, что это не простой волк, а волколак, поколич. Не задрал он еще ни одной деревенской коровы, но искал теплую плоть и кровь, а пуще их – душу человечью, ибо без нее не мог он жить своей призрачной звериной жизнью, более похожей на смерть. Услыхав вой сей, одна только красавица Смиляна не боялась, ибо знала, что за ней пришли. Тихо, дабы не разбудить сестер, вставала она с постели и выходила из дома, набросив платок на плечи. И никто не смел помешать ей, даже дворовый пес поскуливал, не осмеливаясь лаять. Стоило ступить ей за околицу, как тут же подхватывали ее сильные руки, влекшие ее прочь от деревни, и не отдаться на их волю не было сил.

Он же приходил по ночам к околице и выл, как волколак, зазывая ее к себе. Ибо не мыслил сей воин, некогда чтивший Канун Мурада, и дня жизни без того, чтобы не увидеть розу сердца своего, хотя и не знал доподлинно, есть ли у него сердце. Получив же вожделенное, хватал и тащил его к устью врело – вырывающегося из скалы бурного потока, ревевшего так, что даже крика не слышно было в трех шагах. Камни там были сырыми от брызг, но мягкими, ибо покрывали их мхи. Там и наслаждался поколич своей добычей, невидимый и не слышимый никем. А к первым петухам относил ее обратно к околице. И всякий раз, когда приходило время выпустить добычу из рук своих, начинал он чувствовать боль, хотя и не с руки такое было янычару, ибо всем, даже детям, от королевства Маджарского на севере до египетских песков на юге, от земель италийских на западе до поросших тюльпанами долин Персии на востоке, ведомо было, что новые воины не чувствуют боли. И странные желания обуревали его. Так, захотелось ему не таясь пойти со Смиляной в деревню и бросить все свое золото к ногам отца ее, и взять ее в жены – не ночью, как вор, а при свете дня, честно, перед всем миром. Но знал он, что это дурное желание и следует отринуть его как можно скорее.

Новым воинам нет нужды в женах и детях, ничего не оставляют они после себя на земле, кроме побед над неверными, душам же их после смерти обещан Рай.

Хотя… Ему не нужно было того, большого рая, но почему за доблестную службу султану не наградить его хотя бы маленьким раем на земле? Без надобности были ему райские реки и райские сады – ему нужны были всего лишь эти горы и эти поля. И Дрина, вода в которой была то ли синей, то ли зеленой – не разберешь. И яблони на склонах, и горные леса, осенью становившиеся красными, как киноварь. Ему не нужны были эти толпы девственниц, которых он должен был удовлетворять, но отчего-то не хотел. Как-то видал он этих девственниц – походили они

на розы в садах падишаха еще меньше, чем мальчики-бачи, шедшие за ортой. Лучших воинов награждали тем, что подмешивали им в кальян тот самый порошок, от чего старые неопрятные женщины казались им прелестными гуриями. На Урхан-агу тот кальян не подействовал, только в голове потом шумело так, будто по ней проехалось стадо жеребцов. Он видел этих женщин в их истинном виде, после чего в обещанный рай ему не хотелось уже. Ему нужна была одна, только одна, с тонкой молочной кожей и толстыми черными косами, которой не было нужды умащивать себя розовым маслом, ибо сама она была как цветок.

Новым воинам нет нужды в женах и детях…

Но понятно было и то, что семнадцатую орту в любой из дней могли снять с постоя и бросить в бой. Большое дело затевалось в Београде, кто-то должен был показать Гуниаду и приспешнику его Джирджису, с какой стороны держать саблю. Посему заслужил Урхан-ага себе право на рай только в эти несколько дней, и даже думать боялся он, славный воин, что будет делать потом, как сможет обходиться без него в иные дни своей никчемной жизни. И хотя знал Урхан-ага, что нарушает Канун, все равно приходил ночью к околице и выл волколаком, подзывая ту, что заслонила для него даже свершения во имя славы Великого Султана.

* * *

Нет Бога, кроме Всемогущего творца неба и земли…

Новые воины воюют против гяуров…

Великий Султан блюдет волю Всемогущего творца

неба и земли…

Новые воины – рабы Великого Султана…

Новые воины свято чтут все заповеди братства их…

Новые воины не пашут и не сеют…

Поутру, едва вернулся Урхан-ага в спящую еще орту, встретился ему Якуб, и лицо того расплывалось в сальной ухмылке:

– Ну как, ага, хороша ли она? Покорна ли?

– На лбу у меня это, что ли, написано?

– Обижаешь ты меня, ага! Это всегда видно на лице мужчины. Тот, кто давно не был с женщиной, подобен дикому жеребцу, топчущему все на пути своем. Тот же, кто был, – подобен коту, которому дали сметаны. Потому и спросил – хороша ли твоя сметана?

– Тебе-то что? Не для тебя сметана та сбивалась.

– А как же Канун, ага?

– Больно много думал ты о Кануне, когда силой брал жен гяуров.

– Ох, ага… Ведомо всем, что новые воины свято чтут все заповеди братства их. И нет у них ничего своего. Ежели что-то взял себе один – то же берут и другие, кому это надобно. Так живем мы, таковы наши законы. Мы берем ягненка у неверных – а пилаф едят все братья. Мы берем добычу – и делим ее на всех. Мы берем женщин…

– Что запрещает Канун…

– Так решил ты вдруг встать на страже его? Значит, ты снова с братьями своими. А то уж я начал бояться, что околдовали тебя духи гор здешних.

Кха! Усмехнулся Урхан-ага, но недоброй усмешкой. Был Якуб самым опасным из чорбаши, спал он и видел, как сам станет орта-баши, и уверен был Урхан-ага – писал тот на него и сердарам, и бекташам такое, что Хаджи Бекташ в гробу своем переворачивался, хотя в бою был Якуб далеко не из первых воинов. И ответствовал тогда ему Урхан-ага:

– Ты, Якуб, научись сперва понравиться женщинам, тогда и не придется тебе, как псу, болтаться в хвосте стаи, что плетется за течной сучкой, ибо если женщина принадлежит более чем одному мужчине – значит она принадлежит всем, и братьям твоим, и неверным, и шайтан ведает кому. А иметь женщину после кого-то – это все равно что доедать отрыжку за прокаженным. Это недостойно воина Великого Султана. Посему найди себе женщину да развлекайся, как угодно тебе, и не баламуть братьев.

– Мудры слова твои, ага. Только вот не любят меня женщины, уродом считают. Как увидят шрамы мои – так тотчас прикрывают лицо платком.