Балканский венец
Шрифт:
– Злые люди забрали у тебя жизнь, сердце и память. Но я расколдую тебя. В моем народе верят, что когда-то давно одна девушка расколдовала семиглавого дракона Аждая. Полюбила она его, и через это превратился он в королевича и стал ее мужем.
– Так за этим поила ты меня этим вашим…
– Живицей. Она изгоняет бесов. Потому и кладут ее в ладан. Любой девушке под силу расколдовать своего суженого, под какой бы личиной ни явился он к ней. Главное – узнать его. Я тебя узнала.
– Когда ж ты успела?
– А когда увидала тебя первый раз. Помнишь – я вам тогда дорогу перебежала?
Усмехнулся Урхан-ага. Как можно забыть явление семнадцатой орты в этих местах! Как ни крути, а сглазила ее эта девчонка.
– По каким же знакам опознала
– Сердце мне подсказало, а сердце не врет. Я увидала, как смотришь ты на меня…
– Так на тебя тогда вся орта вылупилась!
– Но ты смотрел так, как не смотрел никто.
В тот день они пробыли вместе более обычного и даже не при луне, а днем: отец послал Смиляну пасти овец на горных лугах. С этим прекрасно справлялись его собаки. Но к Урхан-аге они не приближались, а если и приближались, то ложились на землю и ползли, поскуливая. Так он снова смог видеть розу свою при свете дня.
Но день был опасной порой, ибо надлежало аге быть со своей ортой. Дни стояли жаркие, кровь у воинов кипела, и следовало опасаться происков Якуба, который за эти дни уж всяко не стал добрее. Пора было идти – а Урхан-ага все не мог оторваться от красавицы своей. Попал он в ловушку, из которой нет выхода: не мог он остаться в этих местах, но не мог и покинуть их. Скоро, очень скоро примчатся мубаширы от Аги, и будет предписано семнадцатой орте свернуть шатры свои…
Новые воины свято чтут все заповеди братства их, повеления Аги, сердаров и бекташей – закон для них.
Выполнишь ли ты, Урхан-ага, славный воин, обласканный султаном, приказ его? Не ослушаешься ли? Что толку вопрошать, когда уже и так ясно, что Канун Мурада давно втоптан тобой в пыль. Не чтил ты заповеди братства своего, нарушил все заветы Кануна, осталось только ослушаться фирмана султанского.
И надумал тогда Урхан-ага. В одном из переходов по дороге на Београд, как только будет нападение хайдуцкое, – а оно обязательно будет, – оставит он незамеченным орту свою, прихватив с собой все свое золото, жалованное ему султаном. Вернется в эти места, заберет ненаглядную свою раскрасавицу, и только его и видали. Они поедут жить в один из городов на берегах Ядранского моря, что в Далмации. Там принимают любого, будь ты магометанской, православной или римской веры, а то и вовсе невесть кто, – главное, иметь кошелек тугой да блюсти порядки местные. А кто ты таков, откуда у тебя золото и кто жена твоя – и не спросят. Там Урхан-ага возьмет себе другое имя, отпустит волосы и бороду – и никто не узнает в нем непобедимого воина султана. Он заслужил этот рай, а иной ему был без надобности.
Задумал он это да усадил Смиляну к себе на колени, и была она как пушинка для него:
– Слушай меня. В любой миг я могу получить приказ выступать к Београду. И я исполню его, уйду вместе с ортой своей. Но по дороге я оставлю воинов – пусть идут своей дорогой, а у меня своя. Жди. Я приду к тебе ночью, как всегда, ты услышишь. Выйдешь ко мне одна, без узлов, в чем будешь. И мы уйдем далеко-далеко отсюда, где никто не найдет нас и не узнает. Там у тебя будет все, что пожелаешь, носить ты будешь только дюльбенд и тонкую чатму, а руки твои забудут про работу. Только дождись меня, слышишь?
Она лишь кивнула головой и протянула ему губы свои. Это означало, что она согласна. Но недолгим был тот поцелуй, ибо был он прерван колокольным звоном. Вскинулась она. То звонил колокол в церкви деревни Радачевичи, и недобрым был тот звон. Как бы не опоздал ты, орта-баши, как бы не случилось того, что нельзя исправить.
– Слушай! – сказал он девочке, поставив ее на ноги. – Сейчас побежишь ты домой, в село свое, и будешь сидеть там тихо как мышь, что бы ни творилось вокруг. Бараны твои сами домой придут. И своим скажи – пусть тихо сидят. Целыми останутся.
– Но разве послушают
– Скажи, что это мои слова, если это для них что-то значит. Беги!
Оттолкнул он ее от себя, мелькнула ее юбка среди камней – и скрылась из виду. Сам же Урхан-ага поспешил к лагерю. Сменился колокольный звон зловещей тишиной, а из-за склона поднимались уже клубы черного дыма. Опоздал ты, орта-баши. Не на миг и не на день – на всю оставшуюся жизнь опоздал. Нарушил ты заповеди Кануна – за то и надлежит теперь нести ответ.
Смертной гримасой встретила деревня Медже Урхан-агу. На въезде увидел он разоренную телегу, с которой свешивались тела рацей – насчитал он трех мужчин и двух подростков, почти детей. Горло у них было перерезано ятаганами. На главной площади валялись тела, много тел. Горела колокольня при церкви, и висел на ней поп в черной рясе. Отзвонил свое колокол. Иные дома тоже горели, и слышались отовсюду крики и женский истошный визг.
Перешагнул Урхан-ага через тело чье-то, и снова почуял он боль. Что-то болело внутри, там, где болеть нечему. Но боль была столь сильной, что остановился он и глянул под ноги. Там лежала мертвая женщина с перерезанным горлом. Одежда на ней была вся изодрана и окровавлена. А подле в пыли ползал, скуля, ребенок ее и искал грудь, но текла оттуда только кровь вместо молока.
Что ж встал ты, славный воин? Разве впервые видишь ты это? Разве в новинку для тебя валяющиеся вокруг под ногами тела неверных – убитых и растерзанных? Или сам не отдавал ты приказов вырезать иную деревню и не исполнял их? Что ж теперь случилось? Почему смотришь ты на чужую женщину и ребенка ее, как будто их кровь – это твоя кровь? Может, перегрелся ты на солнце? Или ведьмы горные околдовали? А может, перестал ты быть воином, раз вид крови неверных не бодрит тебя? Можешь сколько угодно говорить себе, что, когда ты занимался этим, всегда был у тебя порядок, мертвые женщины не валялись по улицам, – тем более что можно их было продать торговцам с выгодой, – а если кого из гяуров надо было убить, то их уводили к ближайшему лесу. Разве это что-то меняет?
И тут увидал Урхан-ага братьев своих. Они ходили по площади и добивали тех, кто был еще жив. Иные лазили по домам и копались в тамошней утвари – вдруг что ценное отыщется? А подле входа в храм стоял Якуб, сиявший, как начищенный алтын. Мохнатое брюхо его украшали подтеки крови. Да и другие братья не отставали.
– А, вот и достопочтенный орта-баши! – приветствовал Якуб Урхан-агу издали, широко раскинув руки. – Ну, брат, ты не представляешь, что тут было. Поймал я наконец свою козочку. Ну и козочка, скажу я тебе! Настоящий персик. Кусалась, зараза, и верещала. Пришлось ее малость успокоить. Тут, правда, местные сбежались – но мы-то их быстро на место поставили. Ишь чего затеяли – на воинов Великого Султана руку поднимать! Уж прости ты нас – мы тебе кусочка персика не оставили… Но тут еще много таких по деревне, тебе хватит.
Вошел Урхан-ага в храм. Зачем входил? Ноги сами несли. Было здесь все так же разорено, как и повсюду: ободран алтарь, выковырнуты дорогие оклады и повалены светильни. Как все это было знакомо! И сильнее обычного пахло этим церковным запахом, которым попы окуривают церкви свои. Но было там еще кое-что…
Посреди храма на полу лежала мертвая девушка. Была это та самая Беляна, на которую давно заглядывалась вся орта. Клочки платья ее валялись вокруг, а прекрасное тело, хоть бы и в султанский гарем впору, истерзано было так, что страшно было на него смотреть. Лежала она, раскинув руки и ноги, живот же и лоно ее были сплошным кровавым месивом, а грудь будто обгрызли дикие звери, хотя знал он, что не звери это никакие, ибо звери не поступают так. Рот застыл в беззвучном крике, широко распахнутые глаза заволокло уже смертной мутью, а сияющие подобно золотому алтабасу волосы, рассыпанные в беспорядке по полу, залило алой кровью. Было ее так много повсюду, что сразу въелась она в подошвы сапог, и ничем было ее уже не смыть. И доносились из-за спины слова Якубовы: