Балканский венец

Задунайский Вук

Бекташ, про которых говорили, что они слова лишнего пожалеют, разливался подобно майскому соловью в садах падишаха. Рядом с таким воином он мог не опасаться никого и ничего.

– Но я вижу, многоуважаемый Урхан усмехается?

– О нет, эфенди, просто слова ваши слишком лестны. Простой воин не заслужил их.

– Воинов украшает скромность. Но мне кажется, дело не в ней. Так в чем же?

– Многоуважаемый эфенди сказал, что мы, новые воины, являемся творениями рук его и его братьев. Нам же странно это слышать, ибо наши свершения сотворены нашими руками во имя Всемогущего творца неба и земли и ради славы Великого Султана, как и мы сами.

– О, конечно, конечно, недостойные служители Всемогущего из Ордена Бекташи только выполняют Его волю! Но простирается эта воля и на вас. Ведомо мне, многие из вас думают, что причиной ваших качеств,

столь поражающих воображение каких-нибудь гяуров, являетесь вы сами, что все дело только в вашей доблести и бесстрашии. Но спешу разочаровать тебя, уважаемый. Доблесть и бесстрашие – это прекрасно. Но только с ними янычары не были бы тем, кем они стали сегодня – воинами, не знающими поражений. Вы сами по себе – ничто, материал. Как глина для гончара и руда для кузнеца. Руда мертва. Вы тоже мертвы. Давно мертвы. Ты никогда не думал, почему собаки воют, когда заходите вы в деревни, будто несете вы с собой покойника? Собаку не обманешь, она чует мертвечину. Мы находим руду, мы плавим ее, лишаем памяти о прежних воплощениях, мы расплющиваем ее молотом и кидаем в холодную воду. И так повторяется раз за разом, пока из оружейной не выходит дамасский клинок, разрубающий перо на лету. Ты не помнишь этого, хвала Всемогущему, но когда вас привозят в столицу детьми, вид у вас настолько жалкий, что кажется совсем неуместной идея, будто из этого можно сделать что-то приличное. Так оно и есть отчасти – не вся руда пригодна для клинка, многое идет в отвал. Из железа куют разные полезные вещи – плуги, засовы, подковы. Но клинки – вершина наших трудов. И поверь, многоуважаемый, нам есть чем гордиться. Взгляни на себя – и ты поймешь почему.

Урхан-аге не нравилось это. На большом базаре в Истанбуле видел он тряпичных кукол, которые двигались как живые люди, но было это всего лишь мастерство тех, кто умело дергал за нити, прицепленные к ним. Урхан-ага был славным воином, он не желал становиться тряпкой.

– По вашим словам, эфенди, выходит, что я – не я, а то, что сотворили из меня ваши эликсиры и заклинания?

– Все не так просто, многоуважаемый. Одними заклинаниями такого не сделать. Тут нужно много сил и много времени. Но глядя на тебя сейчас, я могу сказать, что ты – одно из наиболее совершенных наших творений. Ты силен и вынослив. Ты не ведаешь боли, страха и жалости к врагам Всемогущего творца неба и земли и наместника Его на земле. Твоя рука лишает жизни всех, на кого указывают тебе Ага и сердары, она тверда и не ведает сомнений. Но ты стал таким не за один день. Сперва мы убиваем вас. Потом удаляем память – она вам более не нужна. Дай мне твою голову. Вот, чуешь, я дотронулся до шрама у тебя на темени – такой же есть у всех твоих братьев. Потом мы оживляем вас. Это великая тайна Ордена, он никому не выдает ее, даже султану. Потом вас обращают в истинную веру и учат, долго учат. Но даже после этого вы все равно не свободны.

Дервиш раскрыл свой баул, достал оттуда сафьяновый мешочек и высыпал на ладонь белый порошок:

– Этот порошок я подмешиваю в питье ваше, дабы гурии лишний раз не смущали вас. Вот этот, – поднял бекташ другой мешочек, – для поднятия духа вашего. Порошок сей делает вас непобедимыми и избавляет от ненужных сомнений. А сей чудодейственный эликсир, – на сей раз взору Урхан-аги предстала склянка, – это награда за верное служение, отведавший его попадает в рай. Есть и такое зелье, – достал дервиш сосуд бурого стекла, – мы по капле даем его тем, кто начинает вдруг вспоминать о том, что такое жизнь. Для вашего брата это все равно что смерть. Это хуже смерти.

– А ежели и после этого не излечится он?

– Тогда пусть Всемогущий сам решает, что делать с ним. Нам остается только устроить их встречу.

– И что же – за все время не было еще никого из моих братьев, кто бы вспомнил о том, что такое жизнь?

– Ты обижаешь нас, уважаемый. Мы хорошо делаем свою работу. Из тех, кто прежде умер, а потом нашими усилиями ожил и стал непобедимым воином, ни один не вспомнил о жизни и не пожалел о том, что потерял.

Вспомнил Урхан-ага слова дервиша и поморщился. Что все эти порошки да скляницы по сравнению с доблестью воинской? Подтащил он баул свой к обрыву и раскрыл его. Кроме вещей его, были там и вещи сгинувшего на переправе бекташа. Отыскал он среди них мешочек с белым порошком – точно такой, что показывал ему дервиш тогда, на берегах Евфрата. Отыскал – да бросил вниз. Неужто ж воин не сможет сам обуздать тягу свою к женщинам? Кинул и бутыль с эликсиром,

сулящим рай, ибо не нужен был воину рай на земле, его обретал он в бою, и только там. Лишнее все это было, ненужное. И другие мешочки тоже кинул. Одну только скляницу оставил, бурого стекла которая, – для тех, кто затосковал по жизни. Откупорил пробку, поднес ко рту, да и выпил все содержимое сразу, благо немного его было. Что такое глоток горечи для того, кто давно умер?

Но не знал Урхан-ага, что делал он, ибо случилось с ним ночью страшное. Мир подлунный будто бы встал на дыбы, земля поднялась вместо неба, а луна светила под ногами. И все вокруг сжималось и вытягивалось с урчанием, будто идущим из утробы. Из открывшихся подземных трещин лезли толпы врагов с песьими головами, которых всю ночь рубил бравый ага палкой, ибо не было у него сабли. Голова его, будто стеклянная, раскололась на мелкие части, кои рассыпались на камни со звоном, а сам бравый ага блеял, как баран, которого режут на священный праздник жертвоприношения. Лишь к утру упал он лицом в камни да затих. Непростым было то зелье, намешали там бекташи эликсиров всяких, да только шайтан разберет, в чем была его сила. По Урхан-аге – так и не было ее, никакой силы, в зелье этом, одна муть и колдовство. Пастухи же, что пасли овец своих на соседней горе, услышав в ночи дикий рев, доносившийся ветром издалека, крестились: «Господи, спаси нас от оборотня, от духа адского поколича, что рыщет по земле в ночное время в поисках плоти и крови человечьей!»

Очнулся Урхан-ага от того, что солнце стояло высоко на небе. Глядь – а подле него опять сидит та самая девчонка, имя которой как цветок, плетет венок и поет по обыкновению:

Плови, венче, плови, плови, Мој зелени венче, до Јовина двора, Па запитај Јованову мајку Оће л’ ме Јова оженити.

Поднялся Урхан-ага с камней, где лежал он.

– Зачем снова пришла ты? Уходи!

– Как же уйти мне? Нельзя оставлять тебя, пока ты слаб.

Не знал Урхан-ага, что и думать. Все, кто окружал эту глупую девчонку, ненавидели его и таких, как он. Отчего ж она помогала ему? Любой из ее сородичей оставил бы Урхан-агу подыхать на Чертовой этой горе, а то и добил бы. И был бы прав по-своему. Шайтан разберет, что в голове у этих женщин! Про иных говорили, что они умеют любить всем сердцем, но на это оставалось лишь рассмеяться. Глупые бабы! Истинным воинам не нужна никакая любовь, если это не любовь к Великому Султану, наместнику Всемогущего творца неба на земле. А женщины – пусть они развлекаются, как умеют, в чем и проявляется вся их испорченность. Ну где ж это видано – любить таких грязных шакалов, как неверные! Это только бабы и могут.

Но тут подсела она к нему поближе да перекинула косы за спину. А солнце осветило венок ее, и засиял тот, как будто был из чистого золота. И оттого забыл Урхан-ага, славный воин, утвердивший волю султана повсюду – от диких босанских гор до полноводного Евфрата, от египетских песков до серых маджарских крепостей, ни разу не будучи побежденным, и про братьев своих, и про наказы Аги, и про Канун Мурада забыл, и про самого султана. Все-таки неизъяснимой силой наделены женщины, раз могут сотворить такое с любым воином, и не зря говорят улемы, что надлежит мужам остерегаться прелестей их.

Не остерегся Урхан-ага этой большеглазой, с кожей теплой, как парное молоко, и длинными тяжелыми косами – как змеями опутала его ими эта девчонка. Был он, многоопытный воин, пред ней точно мальчишка. И едва прикоснулся к волосам ее, как тотчас был околдован. Хотя звучал еще в голове его Канун Мурада:

Новым воинам нет нужды в женщинах, ибо через них шайтан пришел в мир, и к тому же они ослабляют воинов.

Но перед глазами змеились косы черные – в том месте, где ложатся они на спину. Не мог он перебороть желания свои, да и не хотел. Протянул он руки к косам и расплел их. И пахли они травами так, что кружилась голова. Мнилось ему, что не умирают мужчины от женских ласк и не глупеют, разве что только самые слабые из них. И захотелось ему испытать себя. Не внял Урхан-ага Кануну и испробовал то, чего пробовать ему было нельзя под страхом смерти. Скатился венок с головы, рассыпались волосы по спине – как откажешься от чуда такого? А она только смеется в ответ: