Баллада о кулаке (сборник)
Шрифт:
А в Лабиринте все гулял по ночам странный урод, все сражался с деревянными манекенами... для него война еще не кончилась.
С одной стороны, последние пятьдесят с лишним лет и впрямь были благоприятны для империи — расцвет ремесел и торговли, великие морские плавания, наладились связи с сопредельными державами, отстроились города...
Любовь к отчизне расцветала пышным цветом; но завязь цветка крылась в темных глубинах Лабиринта Манекенов, а корни высасывали последние капли влаги.
Карма не может любить или не любить Поднебесную.
Приняв в себя безумца, Закон начал сходить с ума.
Фэн требовал — то есть часть самого Закона требовала! — и лазутчики Кармы на миг возрождались в безобиднейших людях, дабы предотвратить неслучившееся. Я не знаю, сколько возможных мятежей было предотвращено, я не знаю, отчего умирали те или иные сановники и простолюдины, сколько было уничтожено любимых собачек и тигровых орхидей... я и не могу знать этого.
Карма лелеяла государство; сумасшедшая нянька качала колыбель, ударяя ею о стены.
И все больше сходила с ума.
«Безумие Будды», встающие мертвецы, беспорядок в перерождениях, оборотни и демоны, надвигающийся конец света — итог безумств Закона.
Чтобы выжить, Закону пришлось схватиться с собственной частью, помешанной на патриотизме; нож лекаря вторгся в собственное тело, и клейменые руки прошлых жизней оказались в одновременной власти противоборствующих сторон.
Тигр схватился с драконом, не понимая, что делает.
Недаром для противовеса безумцу-повару Закону пришлось путем «Безумия Будды» убрать императора Юн Лэ и посадить на трон государя-безумца Хун Ци! Два диска с иероглифами «цзин» и «жань»; один из белой яшмы, второй из полированного дерева... И не случайно первым деянием государя было уничтожение шаолиньских монахов в Столице, вторым же шагом стал приказ двинуть войска на Шаолинь! Полагаю, Карма не различает отдельных людей — для нее сейчас очагом внутреннего разлада является вся обитель; вернее, все монахи с почетным клеймом на предплечьях и все иноки, близкие к этому.
Однако: неужто одной песчинки хватило, чтобы заклинить Колесо Закона, и неужели одного монастырского повара оказалось достаточно для болезни Кармы?!
И ответ выскальзывает из рук.
...Преподобный Бань остановился у стены и долго смотрел на нее, словно там висел пейзаж работы великого художника или это была стена, которую девять лет созерцал великий Бодхидхарма.
— Когда твою голову выставляют на бамбуковом колу для обозрения зеваками, — тихо сказал монах, — это очень помогает отрешиться от суеты и по-другому взглянуть на собственные поступки. Впрочем, я не стал бы советовать многим идти этим путем.
Собравшиеся хотели было возразить, но раздумали.
И были правы.
РАЗДУМЬЕ ХЭШАНА
Бодисатвы видят, что они мужественны, здоровы, в броне, с оружием, величественны. Все зло и все разбойники могут быть захвачены и сломлены.
На девятый год правления первого государя династии Мин к внешним воротам обители подбросили годовалого младенца.
Ребенка осмотрели, убедились в его здоровье и отдали в поселок слуг, одной из женщин.
Через полгода у ворот был обнаружен второй младенец.
Сперва это сочли неблагоприятным признаком, но патриарх был человеком несуеверным, и та же самая женщина приютила второе дитя.
В пятилетнем возрасте все, от мала до велика, путали подкидышей, даже их приемная мать.
А в шесть лет патриарх Сюань велел обрить малышам головы.
И осень успела двадцать один раз сменить лето, а на трон взошел государь Юн Лэ, прежде чем подкидыши вошли в Лабиринт Манекенов и прошли его до конца.
Первый — утром; второй — вечером.
А за две недели до того мы сражались друг с другом за право сдавать выпускные экзамены, и это был единственный случай в обители, когда после трехчасового поединка учителя-шифу прервали схватку и допустили к сдаче обоих.
Я не скажу вам, кто я на самом деле — преподобный Бань или наставник Чжан Во.
Не скажу потому, что под отрубленной головой было написано имя Чжана; не скажу потому, что остался один.
Один, как повар Фэн, но теперь я понимаю, что это не правда. Фэн тоже не одинок, иначе ему никогда бы не удалось натворить все то, что он совершил. Виноваты мы все. Над монастырем больше полувека висела аура мирской суеты, клубящейся сейчас в душе безумца повара. Обитель уже давно стала превращаться в академию сановников, училище светских воинов и советников; я говорю крамолу, но говорю ее искренне — патриарху Хой Фу не стоило вмешиваться в борьбу монголов и «красных повязок».
Карма вне человеческой морали; она не знает завоеванных и завоевателей.
Дух Чань, как улыбка Будды, как жизнь и смерть, не знает различий.
Моя вина!
Я ничем не отличался от прочих.
И Столица приняла меня с распростертыми объятиями.
Не спорю, тайная канцелярия сделала много добра для Поднебесной, но в ушедших от мира монахах, творящих миру осязаемое, плотское добро, крылся зародыш будущего сумасшествия Закона Кармы — а уродливый повар все сражался в Лабиринте с деревянными манекенами...
Дух, заповеданный Бородатым Варваром, выхолащивался, Рук Закона становилось все больше — мы проходили Лабиринт и шли дальше, к славе и великой цели! Но Душ Закона, возвращавшихся в комнатку мумий, больше не было.
Многорукое существо с куцей душой... мы имеем то, что имеем.
Ведь и я сам не вернулся в Лабиринт.
Я поехал в Бэйцзин и встал за спиной государя.
Да что там! Совсем недавно я убеждал судью Бао отказаться от выяснения подробностей покушения Восьмой Тетушки... предполагая банальный заговор в стенах родной обители, я предпочитал во всем разобраться сам, нежели позволить постороннему, что называется, выносить огарки из пагоды!
Император Хун Ци прав: Шаолинь должен быть разрушен!
Сердце хэшана скорбит, смиряясь перед необходимостью.
Но я в недоумении: почему бы нам не обождать, оставаясь в Нинго, пока правительственные войска сожгут обитель и в Поднебесной воцарится прежняя тишина?
И ответ выскальзывает из рук.
...Все смотрели на Железную Шапку.
А даос молчал и деловито кромсал лист бумаги бронзовыми ножничками; ужасные существа выстраивались перед магом на столешнице, они шевелились, тоненько взлаивали, норовя разбежаться, — но чародей обмакнул палец в чай и очертил вокруг собственных порождений мокрый круг.