Баловни судьбы
Шрифт:
— Будь начеку, Май-Бритт, — говорю я. — Не то тебя здесь живо наколют. Ты теперь не в Удале. Не давай себя обмануть. Нас, обманутых, и без того слишком много в этом городе.
Но она лишь как-то хмыкает, и от этого звука у меня неизвестно почему слабеют колени. И вдруг где-то внутри у меня возникает ноющая боль, потому что я знаю: этой искры, вспыхнувшей между нами, быть не должно. Для этого мы слишком разные: она — всего-навсего деревенская дурочка с головой, забитой косметикой и поп-звездами, а что я такое — неудачливый асфальтовый ковбой, отирающийся на станции метро в Вейтвете. Что хорошего может из этого получиться?
Но музыка рвется из мага, и по какой-то непонятной причине в этот вечер никто не гонит нас отсюда, хотя город кишит богатыми туристами с их «yerh», «really» и «marvellous»[16], которых следует оберегать от зрелища таких, как мы, — наверно, все сегодня свободны по случаю прекрасной погоды. Близится полночь, сигаретка-утешительница неуклонно переходит из губ в губы, и животный смех Бённы урчит в темноте, словно мы где-то в самом сердце африканского буша, а не в центре Осло. Перед носом
Take my arm
Take my leg
Ohbaby don’t you take my head
Yeah we all need someone
We can bleed on
And if you want it
Why don’t you bleed on me![18]
7
А в отпуск мы с мамашей и ее подружкой Биттен едем на неделю с туристской группой в Торремолинос. После этого мамаша отбывает на Север, в Кьёпсвик в Тюсфьорде, к дедушке и бабушке, а я остаюсь в городе один. По той причине, что в Испании между нами пробежала кошка: мамаша там закрутила любовь с одним мужиком, чья рожа мне сильно не понравилась.
Когда мы вернулись в Осло, отношения у нас были натянутые, и мы оба решили провести конец отпуска врозь. Вернее, я просто отказался ехать на Север, и мне ничего не стоило уговорить мамашу оставить меня в городе, хотя ей это и было не по душе. Но она ведь понимает, что я уже не тот мальчик, которого можно таскать за собой, как сумку с барахлом. Мне скоро семнадцать, у меня своя жизнь. К тому же я по уши врезался в Май-Бритт. Я кое-что рассказал о ней мамаше, она знает, как я скучал по Май-Бритт в Испании, знает, что, пока мы жили на Солнечном берегу, я только и думал: что-то сейчас делает Май-Бритт, как поживает, с кем встречается, ну и все такое. Да ты и сам понимаешь. Но получилось, будто я влюбился только потому, что мамаша сама влюбилась в этом африканском буше. Она на два дня ездила в Марокко, в Танжер, на экскурсию, от которой я отказался, там-то они и закрутили.
Началось все с того, что мамаша и ее подружка еще в январе записались в туристскую поездку в Испанию. Мы с мамашей и раньше бывали за границей, но мало, обычно ездили в Лисеберг под Гётеборгом или куда-нибудь в этом роде. А вообще-то мы каждый год как штык мотаемся в Кьёпсвик в Тюсфьорде. Это летом, на каникулах. А остальное время торчим дома.
Мамашину подружку зовут Биттен. Она, конечно, хорошенькая, но уж очень дерганая, так мне по крайней мере кажется. Она-то и приставала, чтобы я непременно поехал с ними в Испанию, всякий раз, как я в последнюю неделю заводил речь, нельзя ли мне под каким-нибудь предлогом отмотаться. Она просто в бутылку лезла и начинала кричать, что там все очень дешево и что люди там теплее относятся друг к другу, не то что у нас, по соседству с Северным полюсом, ну и все такое. А главное, била финансовым аргументом: если мы в последнюю минуту откажемся, туристское агентство все равно сдерет с нас деньги. Потом она подмигивала мне и, мобилизовав все свои чары, говорила, что я буду их кавалером и что мамаша накупит мне в Испании всяких шмоток и уж не знаю, чего там еще. Все это, понятное дело, чушь, и я понял их политику, как только мы остановились в отеле. Я был им нужен для отвода глаз, а больше ни для чего. Биттен замужем, муж старше ее на десять лет и надоел ей до чертиков, насколько я понимаю. Раз я еду с ними, им ничего не стоило запудрить ему мозги: они не девицы, пустившиеся искать приключений, а солидные женщины, отдыхающие в обществе молодого человека.
В первый вечер мы вместе идем смотреть город и располагаемся в кафе на открытом воздухе. Заказываем котелок какой-то испанской жратвы и бутылку вина. В первый раз я пил при мамаше. Но это не странно, они и сами тоже были слегка под банкой. Мы жутко вымотались, ведь поднялись чуть свет, чтобы поспеть на автобус, идущий в аэропорт, а потом почти целый день торчали в самолете. Но теперь мы на месте. И должны пожрать в городе. В отеле нас будут кормить с завтрашнего дня.
Я вижу, что Биттен сняла обручальное кольцо. Еще в самолете. И выглядит это глупо — ведь белую полоску от кольца с пальца не снимешь.
— Хорош у тебя парень, — говорит Биттен. Она наклоняется и искоса поглядывает на мамашу.
— Я уж и не знаю, — отвечает мамаша. — Сам-то ты что скажешь, а, Рейнерт?
— Чушь все это, — говорю я. — Ну что, Биттен, гуляем на всю катушку?
— Отчего ж не погулять, на работу не вставать. — Она закатывается смехом.
И вдруг я вижу, что ее рука ложится на мою. Ложится и лежит себе, полеживает, я против воли краснею, покрываюсь испариной и пью больше, чем хотел бы. Вскоре Биттен убирает руку. И я думаю, уж не померещилось ли мне, может, я выпил лишнего и начал фантазировать. За соседним столиком гуляют датчане, громко
Это один из тех датчан объяснил мне потом, как они теперь называются. Сперва эти датчане из-за соседнего столика пересаживаются к нам, а потом мы всей компанией заваливаемся в какой-то ночной клуб или вроде того, где, оказывается, веселятся другие датчане. Крики, приветствия, рукопожатия, чоканье, болтовня. Я краем глаза наблюдаю за мамашей. Я не собираюсь приставать к ней, мешать, и вообще, но краем глаза наблюдаю за ней. Ведь это все ж таки моя мамаша, мы живем с ней с тех пор, как я себя помню. Отца своего я никогда не видел, она мне ничего не рассказывала про него, что это был за тип, жив он или умер и как вообще все у них получилось. Точно она навсегда поставила на нем крест. Сколько раз я подъезжал к ней, чтобы что-нибудь выведать, вытянуть из нее правду. Но она молчит как рыба, и все. Думаю, она встретила этого типа, когда уехала из родительского дома, может, это вообще была случайная встреча, и ни к чему серьезному она не привела. Может, он даже не знает о моем существовании. Бабку я тоже пытался расколоть, но, похоже, ей известно не больше моего. Ну, а упрямый такой — это я, конечно, в мамашу. Она упряма как черт. Если упрется, хоть кол у нее на голове теши, все без толку. Вот втемяшилось ей, что никто ничего не должен знать про моего папашу, так это уж намертво. Можешь не сомневаться. Она от своего не отступит. И все-таки настанет такой день. Настанет день, когда я узнаю правду. Например, в день моего совершеннолетия. Почему бы и нет? Она упрямая, но я-то еще упрямей. Настанет день, когда я узнаю всю правду.
Краем глаза я наблюдаю за мамашей. Сейчас она, Биттен и несколько датчан кружатся в хороводе. Оркестр — гитаристы, пианист и ударник — в черных плоских цилиндрах и белоснежных костюмах, они все время улыбаются, а если на мгновение перестают улыбаться, лица у них сразу мрачнеют и на них появляется унылое выражение, но музыканты тотчас берут себя за шиворот и снова улыбаются, как и положено за те деньги, что им платят. Если мне что-то и может испортить настроение, так это такие вот люди, которые прикидываются, будто им чертовски весело, когда на самом деле им хочется пойти в сортир и завыть волком. Тут все музыканты такие. Не один год учились они играть, музыка — их ремесло, они его любят, ведь, наверно, старались вкладывать в игру всю душу, мечтали о чем-то, тосковали и уж не знаю, что там еще, но только в один прекрасный день они очутились здесь, в каком-нибудь вонючем кафе или в не менее вонючем ресторане и теперь играют как заведенные, а люди звенят рюмками, орут, перекрикивая друг друга, куражатся, и ни один болван не понимает, что тут происходит. От такой работенки, я думаю, любой музыкант в конце концов очерствеет — попробуй-ка, повыкладывайся этак изо дня в день. А ведь испанцам, которые играют в ночных клубах, так и приходится. Каждый вечер они к девяти являются на работу и играют до часу, до двух или до трех ночи для толпы раздухарившихся туристов, которые думают лишь о том, как бы посильней забалдеть, они скачут под музыку, не попадая в ритм, или сидят в баре и глушат водку. Глядя на это, человек либо тупеет, либо становится черствым как сухарь.
Большинство в зале старше меня, есть, правда, компания шведских и датских ребят, и я немного болтаю с ними. Но норвежца — ни одного, норвежцы, видно, подались в какое-нибудь другое место. Даже тут, в ночном клубе, за тысячи километров от дома, туристы пытаются отыскать земляков. Если человек не полный дебил, он не станет зря рисковать — кто их знает, этих туземцев, еще обчистят за первым же кустом. Шведские и датские ребята держатся парочками, да они и постарше меня, так что мне их компания не подходит. А главное, у меня внутри все сдавило и не отпускает — где-то сейчас Май-Бритт, о чем она сейчас думает, скучает ли без меня, ну и все в таком роде. Ясное дело — это все чушь, потому что, хоть я и сказал ей, что влюблен в нее, и даже говорил о ней с мамашей и тоже сказал, что влюблен, сам-то я еще не знаю, влюблен я в Май-Бритт или нет. Что значит быть влюбленным? Любовь и всякое такое, что к ней относится, — да в этом сам черт не разберется, попробуй объясни! Стоит начать, такой бредятины наплетешь. Я танцую с одной из шведок, она благодарит меня за танец, потом я сажусь в углу и шариковой ручкой пишу у себя на руке Май-Бритт, и это немного помогает. Пишу, а сам краем глаза поглядываю на мамашу. Она нарасхват, я такого не видел уже много лет. Она все танцует и танцует, потом подходит ко мне и спрашивает, не хочу ли я вернуться в отель, я мотаю головой и улыбаюсь, и она опять идет танцевать. Я ее хорошо понимаю и радуюсь, что ей весело: надо ж и ей когда-нибудь повеселиться, жизнь-то у нее не сахар. Мне приятно, что она веселится на полную катушку. Чего ей не хватает, так это веселья. И в то же время я как-то скисаю, скисаю против своей воли. Я не ревную мамашу, ничего подобного, но просто скисаю. Может, если б она ушла и веселилась где-нибудь без меня, мне было бы легче, надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду. Глупо сидеть и смотреть, как твоя собственная мамаша веселится напропалую. Что ни говори, а это так.