Баловни судьбы

Блом Карл Арне

Мамаша приехала за мной. Утром они позвонили ей на работу — ведь я несовершеннолетний, и потому требовалось ее присутствие, когда я предстану перед Следственным отделением.

Бедная мамаша, ее лицо смахивало на гипсовую маску. Но голова работала нормально, мамаша четко ответила на все их вопросы и попросила, чтобы ей разрешили до суда забрать меня домой. Так и вышло, и, хотя полиция явно настроилась на предварительное заключение, судья не осмелился задержать меня. Особенно, когда все узнали, что Калле умер в «скорой», так и не доехав до больницы,

что врачам не удалось выцарапать его у смерти. Они все сидели как пришибленные, все, кто в тот день был в суде. Уж не знаю почему, но вид у них был какой-то странный. Все легавые, обычные плоскостопые легавые, выглядели возмущенными до глубины души, точно Калле оскорбил всю полицию, позволив пристрелить себя таким образом.

Но несмотря на все их галстуки и на весь этот парад, несмотря на всю важность, которую они на себя напустили, рожи у них были перекошенные. Ведь суд был набит журналистами. Потому что тот легавый, который убил Калле, тоже был взят под стражу. Это я узнал в Следственном отделении, до того как было решено меня отпустить. Я набрался храбрости, повысил голос и спросил у судьи, что они сделали с тем, кто убил Калле. Тогда-то я и узнал, что он находится в предварительном заключении. И еще я спросил, как его фамилия. Рожа у судьи налилась кровью, и он сказал, что мне незачем это знать, пока не закончится следствие, так он выразился.

Тогда я психанул, вскочил и заорал, что не сдвинусь с места, пока не узнаю фамилии тех двух полицейских, что гнались за нами. Судья наклонился и поговорил сперва с одним типом в черной мантии, потом с другим, это были прокурор и защитник. Я видел, как он косится на скамьи, где сидели журналисты, иначе ему бы и в голову не пришло сдаться. Но он все-таки сдался, черт бы его побрал.

— Вас с Карлом Магнаром задержал городской патруль, — говорит он наконец. — Фамилии обоих полицейских, насколько мне известно, уже сообщены прессе. Это старший полицейский Оддвар Рюд и полицейский Анкер Юл Кристофферсен.

Я смотрю ему прямо в глаза, стараясь не замечать мамашу, которая сидит с таким видом, будто готова провалиться сквозь землю, она делает мне знаки, чтобы я заткнулся и не злил судью, но я спрашиваю:

— А который из них стрелял?

Глаза у судьи пустые, рыбьи, и видно, что он борется с собой, стараясь сохранить невозмутимость.

— Следствие еще не закончено. Больше я ничего не могу сказать об этом.

— Ладно, — говорю я. — Пусть так. Но ведь Калле все-таки лежит в морге, верно? С простреленной спиной? Тогда я переверну свой вопрос и спрошу иначе: кто из них задержал меня?

Судья хлопает глазами, но сдерживается, из себя не выходит.

— Оддвар Рюд показал, что тебя задержал он. Больше я пока ничего не могу сказать.

Потом он кашляет, делает скорбную рожу и продолжает:

— Полицмейстер Осло просил меня передать его глубочайшее сожаление по поводу того, что произошло на Бюгдё нынче ночью. Согласно действующей инструкции, патруль, задержавший вас, не имел права прибегать к

оружию, не получив на то разрешения начальства. Такого разрешения дано не было. Полиция сожалеет об этом несчастном случае.

Произнеся что-то в этом роде, он отпускает меня, взяв подписку о невыезде. Когда мы с мамашей выходим на улицу, я больше не в силах держать себя в руках. Я начинаю реветь, тут же на тротуаре, перед судом, на глазах у всего честного народа. Реву и никак не могу остановиться, а мамаша обнимает меня за плечи и осторожно уводит подальше от дверей, и я вижу, что она сама вот-вот заплачет. Но перед тем как уйти, я грожу суду кулаком. Ничего это не изменит, но все-таки мне становится чуть легче.

А после — дом, и новые допросы в полиции, и похороны Калле, и всякое такое. Калле кремировали на кладбище Алфасет. Перед часовней толпа народу, я даже не всех знаю. Я подхожу к отцу и мачехе Калле. Лица у них бледные, измученные, отец говорит мне:

— Как вы могли угнать машину?!

Я его понимаю. Но ведь не в этом дело. Эудун из нашего класса стоит рядом со мной и вмешивается в разговор:

— Ты оплакиваешь сына. А мы — товарища. И у тебя, и у нас одно горе. Ты должен пожать Рейнерту руку.

Они оба слушаются Эудуна — и отец Калле, и его мачеха — и пожимают мне руку. Я говорю, что мне очень жаль, но только не забывайте о том, кто стрелял. Я пытаюсь держаться гоголем, а самому хочется реветь. Мы с Оудуном ходим и слушаем, о чем говорят люди. Большинство вспоминают Калле, рассказывают о нем всякие истории. Мы стоим возле Лайлы, Бённы, Юнни и Анне-Грете и чертим башмаками по гравию.

— Калле был очень несдержанный! — говорит Лайла. — Но товарищ он был отличный! Таких мало. Помните, однажды математик орал на Лисе за то, что она не может решить у доски задачку? А Калле встал тогда и говорит: «Оттого что ты так орешь, ей понятнее не станет!»

— А вообще-то они с Лисе были как кошка с собакой, — добавляет Бённа. — Калле не боялся говорить то, что думает. За это его все учителя уважали, хотя он часто плавал на контрольных и все такое. Он не боялся говорить, что думает!

— А в молодежном клубе, — вставляет Юнни. — Помните тех двух пакистанских парней, как они впервые пришли к нам в клуб? Потом еще они всех обставляли в пинг-понг. А в первый день все от них шарахнулись, и кое-кто начал по углам рассказывать анекдоты про пакистанцев. Тогда Калле и Рейнерт растолкали всех, подошли к этим парням и позвали их играть в пинг-понг.

— Еще бы. — Я улыбнулся. — Мы-то думали, что нашли партнеров, которые играют так же паршиво, как мы! А через две недели они разбили нас в пух и прах! Хотя раньше и ракетку в глаза не видали.

— Вы же их и натаскали, — говорит Эудун.

— Вон они, — говорю я. — По-моему, это они там стоят. Видишь, тоже пришли.

— Все пришли, — тихо говорит Анне-Грете. — Все, кто знал Калле.

Ее лицо, обрамленное длинными непослушными кудрями, слегка раскраснелось, она смотрит в землю.